Глаза ее засияли, а губы сверкнули улыбкой, которой улыбалась только она. Нэнси ответила:
— Конечно.
Она обняла его и повисла у него на шее. Он провел пальцами по ее плечу. Ощутил ее ребра. Ощутил у себя на щеках пряди ее волос. Все было настоящее. Более настоящего не могло быть — и какой-то дурак сказал, будто это действует вирус, будто Нэнси не существует! Кто это, подумал он, если это не Нэнси?
Он осторожно поставил ее на пол и, словно вновь родившийся, переполненный любовью и счастьем, стал читать вслух из молитвенника. Попросил, чтобы она отвечала на вопросы, какие полагаются в таких случаях. Сказал:
— Считаю, что я капитан, и считаю, что я сочетал нас, тебя и себя, браком — да, Нэнси?
Брак оказался удачным. Корабль летел по огромной, похожей на орбиту кометы кривой. Ушел далеко-далеко. Так далеко, что Солнце превратилось в еле различимую точку. Гравитация солнечной системы практически перестала влиять на показания приборов.
Как-то Нэнси подошла к нему и сказала:
— Я думаю, ты знаешь, почему не выдержал, поддался слабости.
— Нет, не знаю, — ответил он.
Она серьезно посмотрела на него. Потом заговорила снова:
— Я думаю твоим разумом. Я живу в твоем теле. Если здесь, на корабле, ты умрешь, я умру тоже. Но пока ты здесь, на корабле, и ты жив, буду жива и я и буду существовать от тебя отдельно. Странно, правда?
— Да, странно, — согласился он и почувствовал, как в сердце заново поднимается старая боль.
— И однако я кое-что тебе скажу — что я скажу, известно той части твоего разума, которой я пользуюсь. Я знаю, что существую. Я сознаю, как высока твоя техническая подготовка, и даже ее чувствую, хотя не испытываю страданий оттого, что ее у меня нет. Образование у меня такое, какое, по-твоему, у меня должно было бы быть, какое ты хотел бы у меня видеть. Но задумывался ты или нет над тем, что сейчас происходит? Наш, твой и мой, мозг работает сейчас почти в пять раз напряженней обычного. Все силы твоего воображения заняты только тем, что непрерывно создают меня. Все твои мысли — только обо мне. Они мне нужны, и мне нужно, чтобы ты любил меня, но не остается ни одной мысли на случай аварии, и ни одной — для Космической Службы. Делаешь ты самый минимум. Стою ли этого я?
— Конечно, стоишь, дорогая. В тебе есть все, чего мужчина ждет от любимой, и от самой любви, и от жены, и от настоящего друга.
— Но как ты не понимаешь? Я забираю от тебя все лучшее. Ты это вкладываешь в меня, а когда корабль вернется на Землю, я исчезну.
Каким-то странным образом, но он понимал, что на него действует «сокта». Он смотрел на милую Нэнси, на ее блестящие ухоженные волосы, и вдруг осознавал, что она никогда их не причесывает — и ему становилось ясно, что с ним происходит. Смотрел, как она одета, и вдруг осознавал, что для такого количества платьев на корабле не хватило бы места. И, однако, она продолжала их менять, прекрасные, нарядные, необыкновенные, день за днем. Он ел пищу, которой, он знал, на корабле не могло быть. Но ни то, ни другое, ни третье тревоги в нем не вызывало.
Сейчас он запустил пальцы ей под волосы. Сказал:
— Я знаю, дорогая, я спятил, и знаю, что ты не существуешь…
— Да нет же, я существую. Я — это ты. Я — часть Гордона Грина, это так же точно, как то, что я вышла за тебя замуж. Ты вернешься на Землю, любимый, а я вернусь в глубины твоего сознания и там буду жить, пока живешь ты. Ты не можешь потерять меня, а я не могу с тобой расстаться, и ты не можешь забыть меня. Убежать к другому я могу только через твои губы. Вот почему это так странно. Вот почему столько об этом говорят.
— Я люблю тебя, — сказал Гордон Грин, — хотя знаю, что ты призрак и знаю, что ты скоро исчезнешь и все для нас кончится. Но я счастлив уже оттого, что сейчас ты со мной. Меня не тянет к спиртному. Я не притронулся бы к наркотикам. И однако я счастлив.
Каждый день оба занимались обычными делами. Проверяли по звездной карте маршрут, записывали результаты наблюдений, продиктовали несколько глупых замечаний в бортовой журнал. Покончив с делами, на большом огне в красивом камине, которого не было, поджаривали зефир. Пламя в камине обжигать не могло, но их обжигало. Зефира на корабле не было, но все равно они его поджаривали и с наслаждением ели.
Так проходила их жизнь, полная волшебства, и волшебство это не раздражало, не ранило и не вызывало чувства безнадежности, не вызывали отчаянья.
Они были очень счастливой парой.
Даже хомяки это чувствовали. Хомяки оставались опрятными и упитанными. Охотно съедали свой корм. Излечились от морской болезни. Часто и подолгу смотрели на Гордона Грина.
Одного из хомяков, того, у которого нос был коричневый, он выпустил из клетки, чтобы тот мог побегать по салону. Грин сказал ему:
— Боевой ты, ничего не скажешь. Будто родился для космоса, бедняга, вот и отбываешь здесь службу.
Еще только раз Нэнси заговорила об их будущем. Она сказала:
— Наверно, ты понимаешь, что у нас не может быть детей. Этого «сокта» не допускает. То есть вообще детей иметь ты можешь, но это будет довольно-таки странно: ты на ком-то женишься, а где-то на заднем плане всегда буду я. Буду обязательно.
Они вернулись на Землю. Добрались назад.
Суровый и усталый полковник медицинской службы посмотрел на него пристально и сказал:
— Так мы и думали.
— А что вы думали, сэр? — спросил располневший и сияющий лейтенант Грин.
— У вас Нэнси, — ответил ему полковник.
— Да, сэр. Я приведу ее сейчас.
— Приведите, — буркнул полковник.
Грин вернулся в корабль и стал звать и искать Нэнси. Ее нигде не оказалось. Озадаченный, он возвратился к полковнику. Расстроен он все равно не был. Он сказал:
— Я ее не нашел, но уверен, что она где-то здесь.
Полковник улыбнулся странной, сочувственной, усталой улыбкой.
— Она всегда будет где-то здесь, лейтенант. Необходимый минимум работы вы выполнили. Не знаю, следует или нет нам отговаривать людей вашего склада от полетов в дальний космос. Я думаю, вы понимаете, что как бы застыли в вашем теперешнем состоянии. Вас наградят знаком «Задание выполнено». Выполнено успешно: вы побывали дальше, чем кто-либо до вас. Кстати, Вондерлейен говорит, что вас знает, и сказал, что будет ждать вас у выхода. На всякий случай, чтобы не наступило шоковое состояние, мы положим вас в госпиталь.
— Никакого шокового состояния, — сказал мой двоюродный брат, — в госпитале у меня не было.
Он даже не скучал по Нэнси. Как мог он по ней скучать, если она от него не ушла? Ведь он знал, что она где-то рядом — за углом, за дверью, а если не там, то все равно где-то совсем близко.
За завтраком он знал, что она появится к обеду. За обедом — что она будет во второй половине дня. К концу дня он знал, что с ней поужинает.
Он знал, что безумен. Что безумнее быть нельзя.
Он прекрасно знал, что Нэнси нет и никогда не было. Понимал, что вообще-то должен бы ненавидеть вирус «сокта» за то, что тот с ним сделал, однако вирус этот сам облегчал им же вызванные страдания.
Использование этого средства несло человеку способность вечно надеяться, обещало, что нечто пребудет с ним всегда, а обещание, что нечто пребудет с тобой всегда, часто лучше прекрасной действительности, которая пребудет с тобой лишь временно.
Вот и вся история. Когда лейтенанта Грина попросили выступить против использования этого средства, он сказал:
— Кто, я? Чтобы я отказался от Нэнси? Не говорите глупостей.
— Ведь на самом деле ее все равно нет, — заметил кто-то.
— Вы так думаете? — сказал мой двоюродный брат, лейтенант Грин.