Я заглянул в иллюминатор и увидел знакомое лицо, но кому, кому оно принадлежало? Память не подвела — владельцем физиономии был преподаватель сопромата в моем институте. При одном воспоминании о его предмете и о нем самом кровь моя похолодела, а в голове родилось несколько формул, заученных так, что мне никогда не удастся выкорчевать их из памяти. Я сдавал сопромат то ли семь, то ли тринадцать раз, ухлопав на это уйму времени и нервов, и в результате ни одна формула не пригодилась мне в жизни. По справедливости судьба обязана была бы вернуть мне все это время.
И так сильны были во мне прошлые страхи, что, вместо того чтобы хотя б вытянуть язык на всю длину, приветствуя мучителя, я стал шептать формулы.
Ненависть, питаемая к педагогам, мучившим вас, — особая ненависть, она не имеет аналогов. Вы можете забыть женщину, которую любили, забыть, что у вас выкрали тысячу рублей, можете забыть измену жены, наконец, — длинна человеческая жизнь, — но никогда вы не забудете мучившего вас педагога: это не в вашей власти.
Я постучал по обшивке самолета. Мой визави вскочил и побежал по проходу. Вслед за ним я перелетел к носу самолета и увидел, что мой сопроматчик с ужимками Луи де Фюнеса что-то оживленно объясняет стюардессе. Стюардесса успокаивающе покачивала головой, делая вид, что все понимает. Видимо, слова моего недруга были очень громки, — проходящий мимо них второй пилот вопросительно и незаметно для моего преподавателя посмотрел на стюардессу, она выразительно покачала пальцем у виска. Видя жест стюардессы, я вспомнил, что точно так же мой преподаватель оценил мои знания по сопромату на первом экзамене; что ж, все наши слова, жесты, поступки — бумеранг.
Я и незнакомка взялись за руки и легли на воздух, как на морскую воду. Я почувствовал, что воздух изменился, стал мягче. Я вопросительно встрепенулся.
— Лежи, — сказала она, — это рассвет.
Голос у нее был совсем земной: грустный, чуть тревожный.
Я снова прикрыл глаза…
— А будильник не звонил? — обеспокоился я по старой земной привычке.
— Не звонил, — улыбнувшись, ответила она и провела ладонью по моим волосам.
Я все вспомнил и посмотрел вниз. Сердце мое опало, и мне показалось, что просочилось из меня и понеслось навстречу лесам.
Мы вернулись, когда Луна стала уже совсем прозрачной. Она словно дожидалась нас, потому не уходила. У нее было недовольное лицо.
Я все держал руку моей избранницы.
— Прощай, — сказала она.
— Как «прощай»? — я снова почувствовал свое сердце. — А я?
— Тебе не будет так хорошо во второй раз.
Она грустно улыбнулась одними глазами, и я понял, что мы никогда уже не увидимся. Совсем никогда. И я понял, что не нужно никаких слов.
Она махнула мне рукой и исчезла. Я почувствовал слезы на лице. Я не плакал уже давно, с самого детства, а может, не плакал и тогда. Она улетела, и я почувствовал прощальное колебание воздуха у своих губ. Мне хотелось крикнуть ей что-нибудь вслед, но что? — там, в небе, я нашел бы что сказать ей.
Ночной воздух свеж, бодрящ — еще ночь, но зрение, нет, не зрение — какое-то внутреннее чувство улавливает: рассвет приближается и тьма становится все прозрачнее, как бы поедая сама себя. Ей нет дела до людей — у нее свои законы жизни. Пустынный город похож на декорации, не облагороженные теплом человеческих голосов, ночь впитала эти голоса, чтобы знать, о чем люди говорили днем и почему при появлении темноты они прячутся за крепости каменных домов, словно ночь их главный враг.
Небо ночью однородно, словно пронизано одной и той же мыслью.
Ровные крыши лежат под моим окном, трубы на них — как пни, оставшиеся от высоких деревьев. Одинокие окна горят, как маяки. Я растворяю окно в небо, и оно льется в комнату ровным потоком, обвивает меня сладким холодом, я как бы становлюсь тоньше, сердце бьется сильнее в ожидании чего-то, но это чувство быстро пропадает.
Раньше я встречал рассвет с радостью необычайной, теперь же он наступал на меня, давил, мешал дышать, словно не свет это был, а дым. Небо стало при нем неродным, чужим. Утренние вороны, медленно плавающие над балконом, казались мне сгустками ночи.
Из-за горизонта показался луч, его догнал другой, и этим утром я впервые встретил их с ненавистью. Мне показалось, что они искали в воздухе мою ведьму, чтобы сделать ей плохое, и только притворялись добрыми, а на самом деле несли зло.
Показалось солнце. Оно шло походкой старого пенсионера. Мне было неприятно смотреть на него.
Я вернулся в комнату и задернул штору. Снова стало темно, настала ночь, и я краешком сердца ждал появления ночной гостьи. Наивное сердце! — единственный мой дар! — не стучи в ожидании чуда, — волшебство бывает лишь однажды, поэтому оно и волшебство.