Григорий Иванович подошел к окну и резко, до самого конца, отдернул занавеску. Она жалко смялась в углу. Окно напоминало картину с обычным городским сюжетом: дома, дома, дома.
Жена подошла к нему и охватила плечи, давая понять жестом, что знает о его чувствах. Он посмотрел на ее пальцы, длинные и красивые, не удержался и поцеловал их. Ощутил, как она вжалась в него, как расплющились о его спину ее маленькие груди. В конце концов жизнь у них одна — и радости должны быть общими. Он был благодарен ей за молчание. Но почувствовал, что вот сейчас она отойдет и он снова останется один.
Когда жена действительно отошла, Григорий Иванович еще пристальней стал всматриваться в раму окна. Не потому, что было ново и интересно, а потому, что он не хотел оборачиваться, — за его спиной еще вчера была его комната, теперь — чужая территория. Она стояла за ним, караулила его жесты, казалось, она ждала, когда он обернется, чтобы насладиться мигом торжества. Он не боялся ее, он просто не мог жить в этом вакууме.
Жена занималась своими делами, издавая шорохи и ожидая, когда он повернется. И в самом деле — не стоять же так всю жизнь.
Он обернулся. Комната как комната. И только на стене зияла квадратная рана. Григорий Иванович физически чувствовал боль стены. Сохранивший свои прежние краски, квадрат был как дверка в другой мир — мир детства. Григорий Иванович помнил картину всегда, словно родился с памятью о ней. Она улыбалась ему по утрам и молчаливо желала спокойной ночи. Она была свидетелем его утрат и его радостей…
«Все пройдет, все пройдет, — внушал себе Григорий Иванович, — нужно только время, одно лишь только время и больше ничего, оно залижет раны своим мягким ласковым языком».
Жена вышла в кухню. У нее были успокоенные шаги. «В конце концов она по-своему права», — решил он и положил ладонь на то место, где висела картина. Ему показалось, что оно было чуть теплым. Может быть, картины оставляют свое тепло в доме, из которого уходят? «Отец бы понял меня», — неуверенно подумал Григорий Иванович.
Жена приготовила обед, вышла и сказала праздничным голосом:
— Стели скатерть.
Он покорно полез в гардероб.
— Сегодня у нас радость. Такая радость бывает только несколько раз в жизни. Мы решили свою проблему. Теперь у нас есть деньги на кооператив.
— Я тоже рад этому, — пересиливая свое прошлое, ответил муж.
— Подумать только — мы будем хозяевами своего дома. Одни — никаких соседей. Мы будем делать все, что хотим, — счастливо волновалась жена. — Она осеклась, увидев боль в глазах мужа. — Я понимаю, Гришенька, что тебе плохо сейчас, но ты поступил правильно, как настоящий мужчина, как глава семьи.
Он не хотел больше говорить об этом:
— Что у нас сегодня?
— Куриная лапша, салат. И коньяк. Ты ведь любишь его.
— Да, конечно, — сказал он и подумал про себя, что даже в это время — время строжайшей экономии, когда они рассчитывали каждую копейку, у него есть право на этот маленький пир.
И еще он подумал, что сильно изменился за последнее время. Копеечная жизнь, которую они были вынуждены вести, наложила на него свой отпечаток, он стал жадным в глазах друзей и сослуживцев, а это неприятно. Ему приходилось увиливать от многочисленных поборов на работе — то чей-то день рождения, то праздник, то очередной уход на пенсию — и все требовали рублей, рублей, рублей, отодвигая для него заветный миг получения кооперативной квартиры. И он сознательно стал скрягой, ведь все эти рубли, которые отнимали у него, у его жены и сына, — отнимали у их будущего кооперативного счастья. «По крайней мере, теперь мы можем вздохнуть свободнее», — успокоенно подумал он.
Еда не доставляла ему удовольствия. Жена долгим взглядом посмотрела на него, но как только встретилась с его глазами, тут же уткнулась в тарелку.
Рядом с картиной висела фотография. На ней была изображена жена со своей подругой Ниной. Они стояли у сосны, и радость сочилась из их молодых тел.
И он вспомнил свои, внезапно показавшиеся ему унизительными, поздравления подруге жены ко множеству праздников, шумные сборища у нее, на которые он тратил время, сдобренное лишь вином и пустыми разговорами, время, которое он мог провести с пользой для себя и которое теперь мощно ухнуло в колодец прошлого. Духовно далекие ему люди, посещавшие Нину, которую так любила жена, были замкнуты лишь на интересах обыденной практической жизни, необъяснимо глубоко волновали всех и новая марка «Жигулей», и гарнитур, и белье. И не оттуда ли пришла к жене любовь к вещам подороже? Григорий Иванович вспомнил, как бездарно транжирил себя, как оставлял случайным людям частицу своего лучшего «я». Теперь выходило, что он разветрил себя в чистом поле, а как хотелось бы вернуть все эти разбросанные часы для личной душевной работы, для того важного, что могло бы быть делом, ради которого он родился. Страшно подумать, что твое время растворилось в равнодушных пустых людях. Для множества людей общение — продолжение размеренного существования вечно спящей души, — думал он потерянно и устало и смотрел на жену так, словно впервые увидел ее. И лицо ее становилось другим, совсем не тем, что он знал прежде…