— Я пойду к ребенку, — сказала жена.
— Хорошо, — смиренно ответил Григорий Иванович, — я уберу.
Ребенок играл где-то рядом, на улице, его оставили под чужим присмотром.
Когда жена вышла, Григорий Иванович облегченно вздохнул.
Он был благодарен ей за то, что она оставила его одного. И тут же подумал, что это могло произойти случайно и ее уход продиктован желанием отдохнуть от его давящей тревоги. Но тут же отбросил эту мысль — ему сейчас необходимо опереться на чье-то понимание, и единственный человек, который рядом, — его жена. Она же интуитивно чувствовала, что если не оставить мужа в одиночестве, то недовольство его собой выльется в недовольство ее поступками, словами, — и не хотела долгих, опустошающих минут объяснений.
Вскоре одиночество стало невыносимо Григорию Ивановичу. Он ходил по комнате, вспоминал подробности сегодняшнего путешествия с картиной, и мысли эти были неприятны ему.
Пожалуй, впервые так отчетливо представилось ему, что жизнь куда сложнее и тяжелее, чем он воображал, что одному человеку никогда нельзя понять другого до конца, сколько бы он в этом ни обманывался и ни обманывал других. И как бы он ни был близок с женой, и в нем и в ней окажется столько доступных каждому переживаний, в которые другому никогда не будет входа.
«Да, картина — наследство, — думал Григорий Иванович со все более затихающей внутренней тревогой, — но ведь это овеществленная память. Родители были бы счастливы, если бы знали, на что пойдут вырученные от этой картины деньги. Они бы поняли, как необходима нам отдельная квартира. — Григорий Иванович встал, сделал четыре шага и прислонился спиной к той стене, на которой еще вчера висела картина. — Нужно избавиться от привычки видеть эту картину перед глазами, от прежней само собой разумеющейся уверенности, что картина будет с ним всегда». Мысль эта утончилась, исчезла… Жена словно не замечала картины и не могла, конечно, питать к ней любовь, подобную той, какую питал он сам. Он обижался на нее вначале, но в конце концов свыкся с тем, что не всегда разделяет внутренний мир и привязанности жены. Он понял теперь, чего искал в первые минуты после продажи, когда они вернулись, — понимания жены. И зря, зря они поехали вместе. Конечно же она была права, предлагая сделать все без него, значит, понимала, с каким нравственным усилием он расставался с картиной, можно сказать, провожая ее в последний путь. И теперь он обижался на жену за то, что она не могла настоять на своем. «Слабость, слабость, слабость, все мои мысли — слабость, ношусь, как с писаной торбой, со всей этой чепухой, а жизнь идет вперед, и надо за ней успевать, а чтобы успевать — надо уметь жертвовать порою чем-то дорогим, кровным. Главное у человека — семья, и надо стремиться, чтобы лучше было семье, а значит, и мне самому».
И, найдя эту точку опоры для своего теперешнего состояния, он крепко за нее ухватился, успокоился, и квадрат невыцветших обоев, прежде таящийся под картиной с каким-то хищным, как ему казалось, выражением, впитывал солнечные лучи. И ощущение свободы, которое испытывал теперь, по его мнению, клочок обоев, передалось ему.
Был жаркий день середины мая. Стояло совершенное безветрие. Но вот подул ветерок и внес в комнату горьковатый запах тополя. Григорий Иванович вышел на балкон, чтобы глубоко почувствовать этот щемящий запах чего-то невозвратного, и увидел свою жену. Она разговаривала с неизвестным молодым человеком, и лицо ее выражало радость. Жена была моложе Григория Ивановича на десять лет — и он тоскливо ощутил эту разницу в возрасте сейчас, когда увидел рядом с ней ее одногодка.
Он словно бы разом осиротел, и стало остро жаль своей прошедшей молодости, молодости в ее извечном и коротком празднике и самоубийственном торжестве над всем, что было до нее. Эти нынешние молодые ребята, живущие упругими сытыми мышцами и, наверно, мыслившие ими, напомнили, как мало он сам взял от молодости наслаждения, и грустные мысли окутывали его. Он учился, отдавая учебникам зрение, здоровье, надежды. А эти веселые папенькины сынки и дочки, появившиеся всего лишь десять лет спустя, все получили даром. И белки, и витамины, и удовольствия. Они считали, что все принадлежит им по праву молодости и здоровья. И всюду проникала энергия их здоровья, власть их молодости. И раздражала сила этих парней, шеи которых опутывали цепочки, раздражала податливость их гибких подруг.