Он все смотрел и смотрел на жену, и ему хотелось услышать, о чем они там говорят, — услышать во что бы то ни стало, даже ценой подслушивания.
«Наверное, одноклассник», — облегчил он свое мученье спасительной мыслью, но это не успокоило его.
Он верил своей жене, но, что ни говори, каждый мужчина, обладавший не только собственной женой, в глубине сердца таит недоверие, просыпающееся время от времени. И сейчас он смотрел на улицу как бы в пропасть десяти лет, разделявшую его с женой. Что сделал он за эти десять лет особенного? Ничего. Эти годы протекли сквозь него, не оставив заметного следа — кроме седины, которой он стеснялся, когда шел рядом с молодой красивой женой.
Он уже забыл о причине, подтолкнувшей его к окну. Он видел уже не жену, а просто женщину, привлекшую внимание своей фигурой, и он уже осторожно смотрел на улицу, боясь, что жена обнаружит его и — не дай бог — подумает, что он подглядывает за ней.
И тут он заметил своего малыша, копавшегося в песке, выделил его наконец из окружающего пространства. Лицо сына говорило, что проблемы, стоящие перед ним, куда сложнее проблем взрослых. Это маленькое существо уверено в том, что отец оградит его от обид и горя, оно знало, что отец все сделает для него.
И Григорию Ивановичу стало стыдно своих недавних себялюбивых мыслей. Да, он муж, отец и обязан все делать для своей семьи, а мысли о самом себе нужно загнать поглубже, закрыть на замок молчания. Будет хорошо жене и сыну — будет хорошо и ему. Только так и не иначе.
И он облегченно вздохнул, проторив наконец путь к очень важной для себя мысли: его счастье — производное от счастья жены и сына.
Он вернулся в комнату и сел в кресло, стараясь подольше удержать в себе это чувство преклонения перед маленьким человечком. И вдруг вздрогнул, ощутив на себе какой-то взгляд. Квадрат стены смотрел на него глазами отца.
Родинка
Больше всего в жизни я люблю оставаться дома одна. Я смеюсь про себя, когда люди спрашивают друг друга в кино, в книге или даже в жизни: что такое счастье? Когда человек задает такой вопрос, он никогда не поймет счастья. И вообще говорить с другими о счастье по крайней мере бестактно: они тоже не знают ответа на этот вопрос. Кто знает, тот никогда не скажет — суеверие помешает ему это сделать. Чем больше вы говорите о том, как вам хорошо, тем хуже вам будет потом от этого. Уж оно найдет, несчастье, как извернуться, чтобы отомстить вам за болтливость. Когда мне задают такой вопрос, я отвечаю значительной улыбкой: если это женщина — пусть думает что угодно, а мужчине говорю: «Конечно же видеть вас». На самом же деле мое счастье банально — для меня это оставаться в квартире одной. Муж мой часто отправляется в командировки. Он мог бы ездить реже, но я убеждаю его, что смена обстановки пойдет ему на пользу. С какой страстью я рассматриваю каждую морщинку на его лице, а если появится новая, то я разглаживаю ее, ласкаю… Единственный кнут, который необходим мужчине, — это ласка. Мир, который представляет себе каждый из нас, на самом деле вовсе не такой, у каждого он свой, поэтому понять другого человека невозможно — это я решила давно. Но человека можно поселить в свой мир, заставить смотреть на мир своими глазами — так я сделала со своим мужем. Оказывается, это совсем не трудно, только не надо забывать, что лучший кнут для мужчины — ласка. Я открываю вам секрет, за который женщины могут меня казнить, но чего не сделаешь в пылу откровения. Это большое мужество — уметь разбираться в себе, знать свои слабости и не потакать им, нет-нет, боже упаси, а только давать им существовать в разумных пределах. Я люблю покой и одиночество — что здесь предосудительного? А если это так, то нет ничего предосудительного в в том, что я избавляюсь время от времени от мужа.
Самое время сказать о любовнике. У меня его нет. И самое смешное, что никогда не было, это нарушило бы мой покой, а покой — это главное для меня. Никто не видит ничего странного в том, что люди пьют, или играют в карты, или ездят на бега. Но в стремлении к покою увидели бы странность. А что странного, если покой дает мне удовольствие — как другим бега, карты, алкоголь. Когда я остаюсь дома одна, мне кажется, что я попадаю в другую жизнь, где не нужно ни малейшего напряжения, каждый мой жест естественен, искренен. А если бы рядом был хоть кто-то, даже моя мать, я бы такой не была. Я пыталась понять почему — но боюсь, что это никогда не удастся мне. Может быть, потому, что полное раскрытие перед другим, кем бы он ни был, унижает?