Особенно я боюсь мыться. Я никогда не трусь мочалкой. Должно быть, со стороны я кажусь странной, но покажите мне хоть одного нормального человека. Иногда я просыпаюсь ночью от мысли, что покой моей родинки нарушен. Я стерегу ее покой, и для меня давно уже сконцентрирована в этой родинке вся моя жизнь, она царит надо мной — безо всякого преувеличения — и днем и ночью. Я не танцую, ведь тело мужчины, крепко прижатое ко мне, подбирается к моей родинке, чтобы лишить меня жизни. О, я, конечно, понимаю, что, может быть, все это не так, но ничего, ничего не могу с собой поделать. Я не езжу в жаркие месяцы к морю — родинка не любит солнца, к тому же галька или заусенец лежака могут содрать ее. Я рада, что у нас нет детей — я не хотела бы, чтобы ребенок чувствовал все то, что испытала я, сделав страшное открытие: раз родинка у матери, у меня, — значит, будет и у него, к тому же ребенок может мою родинку сорвать в своей замысловатой игре. Эти мои мысли — кандалы. Когда я вижу людей со странностями, я стараюсь угадать, какой изъян сделал их такими. Я стою перед зеркалом, вспоминаю мать, завидую ее незнанию и понимаю, что незнание — благо. Я смотрю на отраженную насмешливой поверхностью зеркала родинку и чувствую смех родинки, глубокий, бархатный, как она сама. Сколько она отняла у меня радости? И вместе с тем я уже так привыкла к ней, что никогда не отказалась бы избавиться от нее. Я смотрю на свое все еще молодое упругое тело, не знающее, что такое загар, поднимаю рубашку, облачаюсь в нее и принимаюсь рассматривать лицо, уставшее от ожидания смерти. Лицо у меня странное: свежее, даже отчего-то веселое. Видели вы такие лица у приговоренных людей?
Первый поцелуй
В санатории «Приморье» кончились танцы.
Рядом с ним шла молодая женщина. Когда она смеялась, лунный свет выделял весело бежавшие от уголков ее глаз тонкие морщины.
Когда она замедлила шаг, он поцеловал ее. Губы были упруги, выпуклы, слабо-слабо пахли детским кремом. Их первое же прикосновение выдало опытность их обладательницы.