Машинка изменила меня больше, чем кто-либо. Прежде всего она научила трезво мыслить. Если после авторучки предложение казалось средоточием мысли, то когда мысль соединялась в ровные буквы, а те — в ровные ряды строчек и ничто не отвлекало от смысла, становилось ясно, чего стоили мои извилины и была ли среди них хоть одна, достойная внимания. Четкие поля как бы заставляли мысль подравняться, спрятать все лишнее, отвлекающее внимание от смысла, от главной цели, избавиться от вычурности, лишней образности, грубых выпадов. Она учила концентрироваться на главном, не распыляться, заставляла, наконец, уважать себя и свою работу. А за четкой мыслью пришло четкое отношение к жизни, к себе, к иллюзиям, прежде питавшим мои отношения к знакомым. Эта машинка доказала, как важно быть самим собой и сколько я теряю в себе настоящего, когда хочу понравиться женщине, когда становлюсь тщеславным. Я научился ценить стройность, гармонию, характер стал ровнее, потому что он подчинился одному — служению машинке. Всякая измена машинке называлась ленью и трусостью.
Когда я принес машинку в дом — она была тяжелой и старой. Точнее, казалась такой. Я водрузил эту груду металла, объединенную чьей-то мыслью в одно целое, на стол и долго смотрел на нее, дав ей самой хорошенько оглядеться. В нее были вложены мои деньги, а их у меня едва хватало на еду и самую дешевую одежду. Чтобы заработать эти деньги, я ходил на работу, которую не любил и которая требовала времени и внимания, заставляя забыть, что у меня есть душа. Она обошлась в полмесяца жизни. И теперь эта половина месяца как бы вернулась, стояла на столе. Я подсчитал: восемь часов работы, час на работу, час с работы и целый час обед. Это одиннадцать часов. Целых одиннадцать часов. Чтобы вернуть их, приходилось расплачиваться сном. Одиннадцать часов на пятнадцать дней — сто шестьдесят пять часов. Никак не меньше. Вот сколько жизни было в этом металле, равнодушном, чужом. Но если ее переплавить, время не вернется. В этом была насмешка, но я понял: такова жизнь — за все нужно платить временем и ничего нельзя требовать обратно.
Машинка осторожно оглядывала комнату, тихо принюхивалась. Чем пахнут комнаты с точки зрения машинки? И я подумал, что моя комната пахнет пылью и старой мебелью, должно быть, это неприятно — металл не любит дерева. Если деревья давали кислород, то, срубленные и превращенные в книги, они словно мстили за погубленную пилами жизнь и жадно вбирали в себя кислород, чтобы жить подольше. И когда я открывал окно, то слышал глубокий вздох соскучившихся по свежему воздуху книг.
Машинка была только металлом, но, наделенная мыслями, она осторожно оттаивала. Давно забывшая прикосновение, хранившаяся в углу, она возвращалась из летаргического сна. Я не мешал ей. Привычка наделять вещи душой жила во мне с детства. То же, верно, и у сумасшедших, хотя они — есть люди, продолжающие жить в детстве, и только. К счастью или к несчастью, я не мог погрузиться в детство навсегда, часто выныривал из него, как захлебывающийся пловец, но память детства — единственный путь к чистоте и наивности. Как только мы уходим из детства, мы избавляемся от этих качеств, и то, что мы называем этими качествами во взрослых, — не противоположности ли это нашим детским чертам?
Иногда мне казалось, что это не мои размышления, что все это хранилось в машинке, ею самой производилось на свет в ее, недоступной мне жизни, и, загипнотизированный ею, я писал и печатал то, что хочет она.
Может, и все наши думы диктуют нам деревья, цветы? Но мысль эта легко испарилась, поскольку я был воспитан на логике материализма.
Когда я купил другую машинку, то словно перешел в другую жизнь и стал другим человеком. Когда меняют дом, это не так заметно.
Это все равно что вернуться в детство, стать снова молодым. Может, это возможно, но пока что не удалось никому.
Для чего?
Познакомились они случайно, в кинотеатре «Темп», в очереди за билетами. Сергей был человеком стеснительным и удивился себе, заговорив с Мариной.
Гуляли перед сеансом. Шумные толпы спешили на ипподром. Сергею казалось, что все смотрят на них. Он заметил, что Марина держалась прямо, и, зная свою привычку сутулиться, старалась следить за собой. Изредка поглядывая на Марину сбоку, Сергей видел ее карий глаз, с приятной горбинкой нос и покусанные губы.