Темнота словно приклеила их к стульям.
— Пора домой, полуночники, — возник с крыльца голос Ивана Ивановича. Он огляделся и несколько раз присел, разгоняя сон. И сказал: — Красота. Сейчас Золотой Орфей будут показывать.
Голос его выдавал, что он заскучал там один и теперь хотел слов, людей, общества.
Евгения Тимофеевна вздохнула и нехотя встала:
— Пойдемте, Марина, а то Иван Иванович будет недоволен, — как бы извиняясь, сказала она.
Сергей поспешно встал, поднялась и Марина.
Смотрели передачу, но она не могла заменить тишину приближающейся ночи. Первой поднялась Марина, видя, что Сергею не хочется смотреть передачу. Она ушла к себе.
За ней, пять минут спустя, поднялся Сергей и пошел в отведенную ему комнатку. На стенах здесь висели вырезки из «Огонька», репродукции картин великих художников смотрели отчужденно, как бы не понимая, зачем они находятся здесь. Пол отзывался на его шаги деревянным поскрипыванием половиц. Не раздеваясь, он лег на постель, блаженно вытянув ноги, уставшие от дневной работы на даче. Он сладко потянулся. Все в нем как бы перевернулось сегодня от новых отношений.
Лицо Марины наплывало на него, и ему хотелось видеть ее и молчать с ней рядом. Видеть родинку на ее левой щеке и вспоминать, как он говорил, целуя ее: «Это моя родинка, никому ее не отдавай». И он вспомнил, как, целуя ее родинку, он слышал ее дыхание, громкое и счастливое, на своей щеке.
Между ним и Мариной не было близости, и ее девичье дыхание было горячо и влекло еще тем, что он первый, кто чувствует ее, первый, кто так нежен с ней… Ему и не желалось сейчас этой близости, хотя иногда мысли о ней и возникали в нем. Ему было странно знать, что все стремятся к этому, что это естественное продолжение любви и никто не боится его. «Вместе с ним может наступить конец любви, — крамольно думал он, — ведь чувство восторженности, не продиктованное отношением полов, исчезнет, дав приход новым чувствам, но будут ли они полнее первых? И я не хочу избавляться от них сейчас, ведь они еще не прожиты во мне до их глубины, меня еще не покинул восторг от них, еще живут, трепещут они во мне». Он вспомнил особенную ласку Марины. Она прикасалась к его щеке ресницами и щекотала ими кожу, и ему казалось, что вовсе не ресницы это, а необыкновенной красоты бабочка щекочет его по откликающейся волнением коже.
Он встал и открыл настежь окно.
Воздух освежил его и заставил забыть об усталости. Ночная прохлада как бы подтверждала его счастье и его право на него. Есть в человеке аппарат, который ясно говорит: пришло счастье или он себя обманывает. И теперь Сергей чувствовал: пришло. Но что оно такое — он не мог сказать. И подумал, что в неназываемости его, в тайнописи его есть много завораживающего, не имеющего слов, и как плохо будет, если эти слова найдутся. Счастье не терпит конкретности. Оно требует поклонения, а не знания, восторга, а не математики. И он подумал, что все лучшие чувства в этом мире не имеют названия.
Сергей дышал глубоко и счастливо. Он думал хорошо обо всем, и думал он о небе, о росе, о деревьях. Ему казалось, что о том, как быть счастливым, написано в прожилках каждого зеленого листа, в ветвях, росой на траве.
Мысли его прервал щелчок выключаемого телевизора. Родители Марины отправились спать. Иван Иванович говорил что-то, и супруга, конечно, молчаливо слушала его, потом хлопнула дверь в их комнату и наступила тишина. Были слышны какие-то движения в комнате его будущих родственников, и он подумал, что Иван Иванович, когда ему захочется, может целовать свою жену, гладить ее руки, а она молчит или молча улыбается, и он думает, что она любит его. «А почему не любит, почему я меряю всех на свой аршин, точно все знаю?» Его постоянная привычка анализировать поведение людей, моделировать их отношения — плод одиночества — сейчас натолкнулась на возможность отрицания своей правоты. Сейчас, когда он любил, наитие было особенно сильным в нем и вопрос: а прав ли я — отдавался во всех его предыдущих мыслях эхом.
Спать совсем не хотелось. Он выключил свет.
В воздухе чувствовалась грибная сырость, хотя грибов еще не было. Может быть, именно сейчас они выходили из-под земли смотреть на звезды этой прозрачной июльской ночи, когда все тянется к небу, и хочется жить, и все трепетно и жадно живет. А человеку в эти пропитанные желанием счастья ночи кажется, что желание жизни исходит даже от последней былинки, против воли купающейся в придорожной пыли, и хочется любить еще сильнее, чем весной, когда все только пробуждается, а теперь вот пробудилось — но в темноте, точнее, — в отсутствии света.