Послышался скрип половицы, уставшей от долгой жизни, которая, казалось, могла бы даже заскрипеть и от упавшего березового листа, случайно залетевшего в окно.
Новый скрип заставил прислушаться внимательнее — этот скрип отозвался в нем струной сладкого ожидания.
Дверь отворилась, и он увидел Марину.
— Ты не спишь? — прошелестели ее губы.
— Нет, — шепотом отозвался он, удивляясь своему тихому, жалкому голосу.
— Мне не спалось, — отвечала она, не глядя на него.
Его глаза ловили каждое ее движение, каждое ее движение звало его пальцы, но они не двигались. Он окаменел от неожиданности. Полная открытость ее желания смутила его. Тело его качнулось навстречу ей, а мысль — в противовес — обратно.
— Садись, — услышал он свой глухой голос.
И если бы раньше он с глубокой радостью сразу же ответил на ее порыв, то теперь, когда его любовь представлялась ему чем-то особенным, он предчувствовал, что она исчезнет, если он перейдет границу духовности в их отношениях. Он слышал, как твердо билось сердце в его груди.
Марина села на стул, и тот всхлипнул, и этот звук словно разогнал всю скопившуюся в нем красоту природы.
— Все спят, — донеслось до него сквозь удары сердца.
Марина сидела чуть подавшись вперед, он смотрел на нее широко открытыми глазами.
Ему стало стыдно от мысли, что она думала о нем, а у него не было о ней мыслей, он ни разу не подумал о ней с тех пор, как очутился в этой комнате.
Она поправила волосы, страшась самой себя, резкости своего поступка, а ее взгляд из понимающего превращался в жалобный, назад пути не было, она видела это.
И в Сергее появилась жалость к ней, словно жалости в ней к самой себе было так много, что она хлынула и перетекла к нему, он заставил себя подойти к Марине, прижать к себе ее голову. И почувствовал, что вся она горит, что любовь ее к нему могла бы сгореть в ней, навсегда, не подойди он к ней. И он услышал ее голос — тот звучал как бы в нем, а не извне:
— Сергей, пойми, я не могла не прийти… Я не заставляла себя, я не могла не прийти.
Он задохнулся ее чистыми словами, оттого что впервые услышал их и глоток воздуха давался ему с трудом и страхом, что следующего глотка не будет. Сердце стучало уже не в груди, а где-то высоко — в горле, в висках, затылке… Ее тепло проникало в его кожу. Тело ее и слова ее были одним, что бывает только в минуты наивысшей откровенности. И он устыдился себя, этой глупой — когда она пришла — способности думать о чем-то, а не ответить сразу на ее порыв.
И так пьяно стало пахнуть жасмином.
Он сам не заметил, когда пальцы его стали узнавать ее потерянное в руках тело, как онемел он от восторга перед тем простым волшебством, в котором нуждается человек на этой земле: любовью, преданностью, искренностью. Он как-то захотел выразить свой восторг перед ней, но голос не подчинялся ему…
Он проснулся от памяти сердца. Пальцы охолодились простынью — Марины рядом не было. Он по привычке потянулся к часам. Была половина шестого.
Он на минуту представил утренние лица сидящих за столом, и от мысли, что кто-нибудь может неповоротливыми словами выразить отношение к случившемуся, ему сделалось больно. Вздох замер в нем, когда он представил молчание Евгении Тимофеевны и ее хрупкость, подтверждающую, как все в этом мире непрочно, и зарыл лицо в подушку. Он потерял что-то главное в себе.
А утром пили кофе со сливками, который здесь очень любили, и эта верность семейной традиции показалась ему очень трогательной.
И он представил себя хозяином этой дачи и «Жигулей» и подумал, что вовсе не так уж плохо самим выращивать овощи и фрукты, а не выкладывать на базаре кровные рублики.
— Ну как наши молодые? — полным здоровья голосом обратился Иван Иванович к Сергею, и тому были приятны эти слова.
Он посмотрел на Марину и заметил, что сегодня она уже сидела к нему куда ближе, чем вчера.
Иван Иванович говорил, что пора красить стены, что, имея дачу, не нужно ехать в отпуск, и это вносит в семейный доход дополнительные деньги. Евгения Тимофеевна, молча слушая, подавала на стол.
Было спокойно на душе Сергея и тихо вокруг, словно природа прислушивалась к ним. И жизнь казалась Сергею легкой, счастливой… И в самом деле, думал он, должно же быть в жизни счастье — хоть у кого-то.
А приехав домой, он снова несколько дней ждал ее очередного звонка и уже не мог определить свое состояние одним словом, оно менялось в размерах, в цвете, и потому требовалось много слов, он в них блуждал, как в чаше, и ему было стыдно своей ревности. Он понимал, что достаточно одного взгляда Марины, чтобы он бросился за ней куда угодно, в голову лезли всякие небылицы, ему не хватало свежего воздуха их встреч, мысли эти сгущались, превращаясь в воображаемый телефонный звонок.