— Не помешаете, — столь же любезно ответил он.
— Мы по-другому учились, — проговорила Марина Матвеевна с грустью. И тем самым призналась, что иных аргументов в защиту своего предмета у нее нет. — Да, были люди в наше время, — покачала головой учительница, с сожалением глядя на класс. — Не то, что нынешнее племя, богатыри — не вы!..
— Плохая им досталась доля… — проговорил на весь класс Андрей.
Ребята оживились.
— Остроумные люди быстро справляются с подобными задачками, — съязвила Марина Матвеевна, — а ты нет.
Андрей, будто назло ей, благополучно произвел на доске последнее действие.
Он облегченно поставил точку и обернулся к классу. Он увидел всех как на ладони. Не раз его вызывали на пыточное место у доски, но впервые он отметил, как нелепо списывать, наивно полагая, что это никому не видно. Он отчетливо понял, что если ему и удавалось списать, то это был подарок учительницы, и как, наверное, они все были смешны ей, когда пользовались разными ухищрениями при списывании. Это наблюдение подарило ему спокойную веселость. Андрей перевел взгляд на окно, за которым еще недавно был так счастлив, гоняя футбольный мяч.
Марина Матвеевна посмотрела на цифры ответа, сказала отрывисто:
— Запятую переставь.
Он переставил, удивляясь своей невнимательности.
— Сколько же тебе поставить? — равнодушно спросила Марина Матвеевна. — Такую задачу медведь в цирке решает за пять минут.
— Молоток, — услышал он голос с задней парты.
— Я ему четверку ставлю. — Она инквизиторски посмотрела на Андрея. Но отметка уже стояла в журнале, поэтому гнев ее переместился на соседа Андрея: — Андрей Иванович пусть отдохнет, а вы, мой друг, к доске.
Освободившись от докуки, Андрей стал смотреть в окно: происходящее в классе больше не интересовало его. Он тут же вспомнил о Татьяне Ивановне, и его мысли стали осязаемы. Но счастье его, будто он погладил ее волосы, было коротким — откуда-то издалека, подгоняемый радостью школьников, пошел летать по классам звонок. На лицах учителей возникло привычное сожаление о том, что мало длится урок, хотя не было в школе ни одного человека, которому звонок не пришелся бы по сердцу.
Андрей вышел на улицу. Постоял бездумно. Здесь ему вспомнилось утро, с его легкой медлительной прозрачностью, и захотелось вон из школы — на волю — к деревьям и реке, к самому себе. Из школы вышла завуч — она регулярно следила за тем, чтобы на переменах не курили.
— Домой собрался? — насторожилась она.
— Голова что-то болит.
«Курить меньше надо», — захотелось ей ответить, но она вспомнила, что он не курит, и сказала для острастки:
— Проверю, был ли ты на уроке.
Он молча пожал плечами.
В это время снова взвился звонок, и Андрей отправился вслед за завучем, словно бы загипнотизированный, — его вел выработанный за много лет рефлекс.
Завуч пришла в их класс.
— Литературы не будет, — сказала она, — тихо собирайтесь и идите домой. Татьяна Ивановна заболела.
— Андрей, играешь? — услышал он голос на улице и не сразу понял, что речь идет о футболе.
— Нет.
— Чего?
— Родственники приехали, — солгал он.
— Пошли ты их куда подальше, — возмутился Максимов столь маловажной причине.
На него безнадежно махнули рукой.
Андрей чувствовал себя как человек, которому наконец сделали операцию, и теперь он не только понимал, что лишился навсегда прежнего состояния, но и чувствовал это. И как обычно после операции организм требует свежей пищи, свежих соков, так и в нем происходила сейчас духовная работа по осознанию самого себя. Нравственное здоровье, заложенное в каждом человеке, теперь нашло выход в нем. И было бы справедливо, если бы у него начало меняться лицо, приобретая иные черты и цвет кожи.
А день уже вошел в свои права и заливал улицы светом счастья, и голубой воздух сладко пах ночными запахами пригородных лесов и полей, и воспоминание о ночи оставалось лишь в тяжелом сумраке под густыми кустами сирени, на ветвях которых твердые кругляши листьев плотным щитом преграждали путь любопытным лучам.
Сентябрь в этом году был не началом осени, а продолжением лета. Замысловатая паутина на ветке, в которой мелькнул солнечный луч, выдав ее зрению, была не ловушкой для мух и бабочек, не сетью, разбросанной в воздухе, а письменами, в которых паук хотел выразить что-то свое, единственное. Легкий туман напоминал о том, что пройдет еще несколько десятков дней — и, разбуженный курлыканьем журавлей, поплывет к земле белопарусный флот снега. Мысль о снеге тоже вызвала воспоминание о Татьяне Ивановне — захотелось увидеть ее идущей в школу под снежинками, норовящими сесть на воротник шубки, с ладонью, освобожденной от варежки и принимающей прикосновение снежинок. Андрей вспомнил, как ему хотелось стать незаметной маленькой снежинкой, чтобы растаять на ее руке. Он подумал о снеге и сразу почувствовал на шее прикосновение зимнего холода, плечи его вздрогнули. У деревьев были такие лица, словно они понимали его. Они касались его листьями, успокаивая. Он дышал по-особенному глубоко, впервые так глубоко. Словно раньше не знал, что это воздух, а теперь чувствовал его. Он вдыхал не воздух, а свободу. Листья липы имели каждый собственное выражение, и прожилки их были как раскинутые по равнине реки.