Трамваи нехотя бежали по переулку. От них пахло прошлым, они напоминали времена, когда люди ходили в цилиндрах. Андрею нравилось ехать на трамвае. Трамвай двигался медленно, словно разглядывал прохожих и дома. Из киосков белыми реками газет растекались по рукам новости. Мороженщицы стояли как продолжение детских сказок. Иногда трамваи останавливались, а Андрею хотелось, чтобы они двигались без остановок сквозь старые липы, закрывающие солнце. Он ехал в лес, если еще можно так назвать скопление деревьев у городской черты. Деревья словно стучались в город и ждали своих сестер и братьев из города. Перед лесом был вырыт котлован, а с городской его стороны толпились березы.
Он шел сквозь строй деревьев, словно хотел раствориться в лесу навсегда. Он вышел из лесной тишины к тихой реке, чуть колеблемой ветром. Казалось, что это не волны дрожали на поверхности, а ветер перебирал нежную кожу реки бесчисленными пальцами. Столб солнца отражала река, и березы стояли у воды, вглядываясь в свои отражения и не узнавая себя: листья пожелтели, сморщились, но не падали, и березам, наверное, казалось, что это течет живая вода, — вот сейчас они окунутся в нее, и снова наступит весна на их ветвях. Голоса плыли по реке. Сосны казались еще чернее от густой желтизны берез. Легкий дымок тумана сквозил над водой. Скворечники на березах были как ранцы, словно и березы пошли в школу в сентябре. И еще скворечники показались Андрею почтовыми ящиками, куда весной прилетят птицы — словно письма. А сейчас птицы улетели, — может, потому и сгорбилась сосна от тоски по ним. Осень разлеглась у берега, подложив под себя шкуру желтых листьев. Под самой близкой к воде березой лежали жухлые листья, и вода не торопилась уносить их от родного ствола.
Андрей долго стоял перед водой и смотрел на свое отражение так, точно кто-то из воды звал его к себе. Дома, только переступив порог, он потянулся к магнитофону и нажал клавишу.
— Поет Адамо, песня называется «Падает снег», — услышал он и лег на постель.
Дикторша не ошиблась. В комнате действительна пошел снег. Он был крупный и не таял на полу. Вспомнилась деревня, детство и то, как он впервые в жизни ехал на санях. Взгляд его упал на чистый клетчатый листок бумаги. Рядом лежал карандаш. Он поднялся, взял его, вдруг показалось, что карандаш сейчас может исчезнуть. Андрей торопливо стал записывать слова, которые диктовала ему память: мороз, тишина и тогдашнее одиночество на бесконечной белой равнине, по которой они плыли в санях, сани поскрипывали, точно им тоже было холодно, а лошадь шла тихонько, словно думала о чем-то. Слова садились на лист — одно за другим. Тоска по Татьяне Ивановне переходила в другую тоску, продиктованную песней, но в Андрее росло уже ощущение глубокого счастья. Счастье это как бы открывало ему его самого, делая его глубже, пронзая его невидимыми лучами. Он вспомнил, как его удивило отсутствие травы на полях, — летом здесь было колышущееся государство растений, сейчас же поражало все своей пустотой и отчужденностью. Редкие деревья стояли обреченно, словно ощущая свою ненужность в этом беспредельном пространстве. И он написал, точнее — написал эти строки кто-то другой, а он только послушно водил рукой под диктовку: «По седым равнинам травы не шумят, слушают деревья, как они молчат». Кто-то остановил Андрея, он зачеркнул вторую строчку и вывел вместо нее «Словно бы железные, деревца стоят». И тут же увидел их — маленькие, вызывающие жалость, хотелось скинуть свое пальтишко и укрыть хоть одно деревце. Вспомнил, как осторожно тащились сани, боясь провалиться, и как грустно было вокруг, и подумал, что грусть вызывали эти бесконечные снега, и казалось, что они никогда не растают.