И вновь родились строчки: «Едем осторожно, грустный снег кругом». Увидел ворона, черного, как валенок, и вывел: «В синем небе птица машет мне крылом». Адамо кончил петь. Андрей выключил магнитофон, спасаясь от следующей песни. Прошлая картина жила в нем, была физически ощутимой, будто любой из органов тела. В ушах стало больно от тишины, залившей простор и сгустившейся от безветрия. Она оказалась такой мощной, что все слова забылись, подавленные ее властью. Спасение от нее и от белого мучительного всеснежья было только рядом с матерью — она одна все знала и от всего могла защитить: «Тишина поела голоса людей. Хочется увидеть маму поскорей», — написал он. Наверное, мама сидит у печки и думает о нем. А река дороги, еле заметная, все течет и течет покорно, точно знает — проси не проси, а полозья не перестанут будить ее ото сна: «Ждет нас не дождется горячуха-печь. Реченьке-дороге долго к дому течь…»
Паста из шариковой ручки пахла пенициллином. И тут же вспомнился запах снега — тот пах самым первым летним огурцом и вместе с тем только что скошенным сеном, на котором светлячки росы передразнивают солнце, отражая его лучи.
Читать написанное не хотелось. Если бы листок сейчас исчез, Андрей не вспомнил бы ни слова. Строчки были ровные, как борозды в поле. Прежняя тоска по Татьяне Ивановне незаметно прошла, и он не удивился этому, будто все, что происходило с ним сейчас, было заранее ему известно или он все это прожил уже когда-то.
Но постепенно любопытство взяло в нем верх, и он перечитал написанное. Ему показалось, что все написано чужой рукой. Его удивило, что строк было всего восемь, — а казалось, их куда больше. В них было и то, о чем Андрей не написал: теплые варежки, осторожно, как зверьки, устроившиеся на пальцах, словно боящиеся, что их сгонят с облюбованного места, и равномерное покачивание крупа лошади, и мягкая, громко шелестящая под ним солома. И вдруг он понял, что написал стихотворение, а осознав это, затаил дыхание. Когда он назвал написанное стихотворением, оно приобрело особенную значимость.
Он знал, что стихотворения печатают только в учебниках и газетах, но ведь перед ним был не учебник и не газета, а лист, вырванный из его тетради! Он перевернул лист вверх ногами и полюбовался написанными знаками, они казались фантастическими. Перевернутые, лишенные смысла, они выглядели обезглавленными. Он снова перевернул страницу, боясь, что стихотворение исчезнет, поласкал его осторожно подушечками пальцев и улыбнулся. Ему хотелось закричать облакам, небу, деревьям, что он написал стихотворение. Хотелось бежать куда-нибудь, но куда? Он подумал, что скажет об этом одноклассникам, учителям — ему нетрудно было представить их смех, улыбки… — и получит прозвище «Пушкин». Ему стало обидно, словно все так и случилось уже: обидно не то, что будут смеяться над ним и дадут прозвище, а за то, что они смеются над его детством, над тем, как он желал тогда поскорее добраться до дома, и, значит, одновременно будут смеяться над его чувством к Татьяне Ивановне. А вот этого он совсем не мог допустить. Ведь это думая о ней он написал стихотворение, может быть, она и водила его рукой, кто знает. Слово «стихотворение» было как бы иностранным для него — он повертел его на языке, будто бы ощущая его вкус, привыкая к нему. В нем почудилось что-то насмешливое. И неожиданное — как если бы в окно к Андрею залетел попугай и стал рассказывать анекдоты. Оно казалось экзотическим — из того же ряда, что «баобаб», «латимерия», «Ариэль», «Сан-Пауло», «Ньюфаундленд», «эскимос», «Бермудский треугольник».
Но зато все вокруг стало другим, а может быть, просто встало на свои места.
Скоро пришли родители, они работали на заводе. Андрей слышал, как они открывали дверь своим ключом, ему не терпелось выбежать им навстречу и прочитать написанное. У него не было никого ближе, чем отец и мать, и кто, как не они, должны первыми услышать о том, что произошло с ним. Он дождался, пока мать войдет в комнату, от ее шагов вздрагивало его сердце.
— Ты с нами поешь?
— Да, — ответил Андрей. Ему думалось, что по его лицу мать заметит — случилось нечто необыкновенное, но она ничего не заметила, и это его огорчило.
А мать была рада, что сын не обедал без родителей. В этом она увидела проявление его любви. И с гордостью подумала: у других дети и пьют, и грубят, и курят, а мой — молодец. Она была уверена, что ей известны все мысли сына и все его чувства и она может ответить на любой его вопрос. Уверенность эта происходила из того, что Андрей не задавал матери вопросов, на которые она не могла бы ответить. Это неведение позволяло ей испытывать к сыну не просто материнскую любовь, но и родительское всепонимание, которое позволяет взрослым смотреть на детей свысока и уже одним этим унижая их.