Вернувшись за стол, Вова положил рядом с собой красное стекло.
— Зачем оно тебе? — спросила мать.
— Через него все другое.
— Какое другое?
— Ну, другое. Нескучное.
— В первый класс осенью идти, а ты все как маленький.
— Я не хочу быть большим, — сам не зная почему ответил он.
Ели молча. Вове представлялось, что это не картошка, любимая бабушкина и мамина еда, а три шара пломбира в вафельных стаканчиках, которые ему как-то купила мама.
Неожиданно отворилась дверь — и вошел дядя Витя. Он работал шофером. От его куртки пахло бензином и другим миром. Володя ему улыбнулся, но лицо родственника было озабоченным:
— Влип с машиной. Деньги на ремонт нужны. Ты бы достала у хозяек, сестра, — обратился он к матери Володи.
— Поешь, — сказала бабушка.
Дядя Витя посмотрел на стол быстрым взглядом:
— Не хочу.
— Сейчас пойду, только доем, — сказала мать.
— Потом доешь, — сказал дядя Витя. — Что мне твоя еда. Брату помоги.
Мать встала и ушла.
Володя отодвинул тарелку.
Когда мать ушла, дядя Витя вздохнул и спросил у бабушки:
— Как ты тут?
— Помаленьку.
— Все в дворниках?
— Все в дворниках. А ты что так долго глаз не кажешь?
— Некогда.
Володя ждал, что и у него что-нибудь спросит дядя Витя, но тот не спрашивал.
— Жену с сыном не видишь небось?
— Не вижу, — сознался дядя Витя, — приду — они спят, уйду — они спят. Шли бы вы на завод работать! Что тут заработаешь?
— Лучше уж потихоньку.
Дядя махнул рукой, прекращая разговор.
Володя посмотрел на запястье дяди — у того даже часы были. У матери часов не было.
— Нравятся? — спросил дядя, проследив его взгляд.
— Очень.
— Вырастешь, купишь себе такие же. Только дураком не будь, учись на шофера.
— Поел? — услышал он бабушку.
— Поел.
— Иди играй.
Он нехотя вышел. В коридоре закрывал соседнюю дверь милиционер Сергей Михайлович. Он ходил к тете Любе в гости. И всегда — днем. Они закрывались на ключ, и Володе очень хотелось знать, о каких тайнах они разговаривают.
— Здорово, пострел.
— Здравствуйте.
Милиционер погладил свои ремни, проверил, все ли на нем застегнуто, и сказал:
— На воздух?
— На воздух.
Во дворе по-прежнему играли ребята. В комнате был приглушенный солнечный свет, а здесь он царил вовсю. Володя подождал мать, но она все не шла. «Непростое это дело — занимать деньги», — решил Володя. И пошел к ребятам. Те играли в настольный теннис. Шарик носился как угорелый.
— Я за кем? — спросил он.
— Твоя очередь прошла.
Он снова занял очередь.
— Какой счет? — поинтересовался Володя и икнул.
— Вечно от тебя луком пахнет, — услышал он в ответ.
Он проглотил слюну и отвернулся. Но икота не проходила. Тогда он постоял минуты две и пошел на школьный двор, где никого не было в это время.
В Крыму
Я не люблю Крым.
Скалы символизируют для меня вечное молчаливое торжество неживого над живым. И своей мертвой красотой как бы спрашивают: а стоит ли дорожить жизнью? Словно сами скалы давно уже ответили на этот вопрос и теперь высокомерно смотрят на тех, кому этот вопрос никогда и не приходил в голову.
Думает ли природа? Когда долго глядишь на море, то чувствуешь — думает. И от этой мысли становится неприятно — что мысль твоя в сравнении с мыслью огромной светлой воды?
В Крыму движения становятся медленнее, кровь течет спокойнее и нет места сильным страстям и долгим размышлениям. Плавный полет величественных бакланов тяжелит подъем сердца. Равнодушное движение крови рождает равнодушие чувств, которое иногда влечет за собой блаженное чувство покоя. Жара высушивает сердце.
Море, пожалуй, единственное, что влечет на юг. Утром, когда солнце еще не показалось из-за гор, но уже светло и со скалы можно глядеть на спокойную синюю гладь, сердце исполняется торжественности, и ты понимаешь, как велика природа и как ничтожен ты сам. А ночью над морем свешиваются звезды, как кисти винограда. Кипарисы раздражают: нет в них ничего торжественного, лишь желание выжить сквозит в их стройности, все силы собирают они, чтобы расти как можно выше, экономя на широте ветвей.