Я молчал, пораженный его рассказом.
— Вот как все вышло…
У выхода он простился.
Я возвращался домой тихий и усталый, размышляя над услышанным. Я верил каждому его слову, но логика моя, вскормленная и вспоенная обыденными примерами, сдерживала мое воображение. Логика — это то, чем менее всего пользуется жизнь, но на что мы ссылаемся чаще всего, пытаясь отвечать на вопросы, поставленные жизнью. К такому выводу может прийти всякий, кто задумывался над проделками природы. Но если есть в природе логика, то не вправе ли мы предположить, что кто-то обладал ею, прежде чем вдохнуть в природу. Чем логичнее кажется жизнь, тем более в ней того, что именовать логикой никак нельзя, — думал я по дороге.
И вдруг мне невыносимо жалко стало себя, своей ровной жизни, в меру веселых и в меру грустных женщин, с которыми я общался. Я шел и пытался вспомнить из своей жизни что-нибудь особенное. Но память молчала, как крымские камни.
Было уже темно. Надо мной висел виноград. Я сорвал ягоду и раздавил ее во рту. Острая кислота свела челюсти, и я зажмурился.
Когда утром я увидел вчерашнего рассказчика на пляже и дружелюбно поклонился ему, он сделал вид, что не заметил меня.
Сосновый бор
Зайдешь, гуляя, в сосновый бор, и такое ощущенье от сквозного ветра, словно в комнате не закрыта дверь. Сосны уже большие, старые. Внизу у них отпали ветки, давно уж, искрошились у корня, ветер гуляет здесь. Ему здесь раздолье, остановить некому.
Но ветер какой-то недобрый, не то что в березняке: там он мягкий на ощупь, нежный, а здесь жесткий и грубый. Все пугает, словно хочет сказать: «Уходи подобру-поздорову». И хочется уйти, кошки начинают на сердце скрести, особенно если вечер, и вдруг посмотришь под ноги и удивишься: белый гриб! Большой, крепкий.
Достал нож, срезал его, огляделся по сторонам внимательно по-грибниковски — нет вроде ничего. Впрочем, нет, ошибся, метрах в двух вижу холмик маленький, рядом другой, побольше: будто сын с матерью. И точно, осторожно отгребаю зеленые иголки — гриб.
Под большим холмиком — побольше.
Так вот, думаю, почему ветер меня пугал, не хотел грибы отдавать. И стыдно мне стало, вот, семью лесную загубил, а ей бы жить да жить.
Достал срезанные грибы — и вправду напоминают они семью. Первый найденный гриб похож на отца, рос он вдали от двух других — оберегал их: может, и не заметит грибник мать с сыном. Мать чуть толста, быть может, червивый гриб? Смотрю внимательней на срез — ни одной дырочки.
Сынишка-удалец весь в родителей — крепенький.
Иду и думаю: вот ветер — неодушевленное лицо, а грибы спасал, а я, человек, не понял его, нарушил гостеприимство леса. И стыдно мне стало и перед лесом, и перед ветром.
По науке я правильно поступил, срезал гриб ножом. Из оставшейся грибницы вырастут другие грибы, может, даже лучше этих. Но ветер-то, ветер! Вот все говорят, что злой он, наглый, хулиган в общем, а ведь не правы люди, добрая у него душа!
Зимой
Вова выглянул из окна и увидел, что дома совсем белые — как куски пастилы. Сверху люди были похожи на ожившие деревья. Он быстро оделся и достал лыжи. Они звали еще с вечера поскорее выйти из дома.
Утро радовало особым, пронизывающим насквозь морозным воздухом, и он почувствовал себя таким легким, что мог взлететь и сесть на ветку рядом с синицей. Ему показалось, что она подвинулась, приглашая присаживаться.
Сам себе Володя показался сегодня новым, сильным, родник беспричинной радости забил в нем, как только за спиной хлопнула, особенно громкая в белой тишине, дверь подъезда, словно дом не хотел впускать в подъезд холодный воздух.
Сурово и по-хозяйски обследовала газон толстая ворона, на ярко-белом снегу ставшая еще чернее и напоминавшая только что вытащенную из костра головешку. Она то и дело опускала свой клюв в снег, и мальчик решил, что она проверяет — не провалится ли? Сторожили дорогу сугробы, зима обработала их резцом вьюги. Вершину одного из сугробов украшал петушиный гребень. Вова хотел провести по нему лыжей, но остановился — пусть и другие увидят, какой у сугроба красивый гребень.
Дворник дядя Леша работал скребком. Он снимал ледяную корку с асфальта, точно вафлю с мороженого. Вова взял кусок льда и разглядывал его, стараясь сообразить, на что он похож. От льдинки пахло свежескошенной травой. Вова знал, что вода испаряется с земли, а снег — это та же вода. Наверное, летом, подумал он, роса запоминает запахи трав, а зимой, возвращаясь на землю снегом, пахнет, как летом. Газетный киоск нахлобучил шапку снега по самые уши. «Наверное, ему так теплей», — весело решил Вова. Весь вид киоска говорил, что ему надоело стоять на месте и хочется походить, размяться, но служебные обязанности мешают. Люди покупали газеты, а ему казалось, что это не газеты вовсе, а белые птицы сидят в стеклянной клетке. Бодро проехал автобус, его догнало такси, и они помчались рядом — точно делились радостью этого красивого зимнего дня. Все вокруг, прежде казавшееся каменным, железным, неодушевленным, теперь представлялось живым, и Вова пошел медленно, словно боясь спугнуть в себе эту возникшую в нем способность все одушевлять. Женщина открыла прорезь ящика и бросила туда письмо — будто накормила его. И Вове тотчас же захотелось написать куда-нибудь письмо и ждать ответа. Хлопали двери подъездов — словно дома переговаривались друг с другом, рассказывая, как спали, какие видели сны. И даже обыкновенная урна, давно и бесславно существовавшая на бровке тротуара, была сегодня нарядной и со шляпой снега стояла, как гриб, выросший за ночь.