— Нет уж, поддаваться не надо, — сказала она, задыхаясь, и рванулась, и опять не догнала его. Они бегали вокруг единственного на поляне дерева — высокой сосны.
Все-таки Матвей незаметно поддался ей, и она была довольна, что догнала его.
— Ой, туфлю потеряла.
— Где?
— Здесь где-то.
Матвей нашел, поднял.
— Отдай.
— Не могу.
— Почему?
— Выкуп надобен.
— Какой же?
— Самый скромный.
— И все-таки?
— Поцелуй.
— Это можно — во второй раз?
— Не знаю… наверное, нет… — и он приблизил свое лицо к ее глазам — они ждали.
Ее добрые губы раскрылись ему навстречу с нежностью, которой он не ожидал, ее глубокое, немного тяжелое от недавнего бега дыхание смешалось с его дыханием и стало родным — как свое. А когда он открыл удивленные, новые свои глаза, ее светлое дыхание все еще жило в нем.
Они долго стояли, и он чувствовал под слоем толстого свитера пирамидки лопаток, столбик позвонков. Он впервые поцеловал ее, и этот поцелуй жил в биении участившегося сердца, в глубине легких, в самой серединке души. Его молчание было глубже и понятней любых придуманных людьми слов.
Наверное, в далеком будущем, если люди не найдут более совершенного способа передачи чувств, чем словами, новые, ни разу не употребляемые слова будут рождаться впервые, неожиданные, наполненные соком искреннего чувства, и нельзя будет обманывать словами: у неискренних просто не будет слов. Может быть, любовь научит людей летать без помощи крыльев, ведь в человеке бесконечно много энергии, и любовь, развиваясь в главное для всех чувство, сумеет раскрепостить ее. А пока человек интуитивно чувствует в себе наличие бездонного колодца энергии, но вытаскивает ее по ведерку. Природа куда умнее нас и не скоро доверится нам.
Но и странная, раньше не испытанная грусть ранила Матвея. Он любил сильно, а чем больше любовь, тем многогранней соприкосновение с душой другого человека, тем весомее, многозначительней каждое слово и каждый жест, недаром же любящий понимает, что любимому плохо, и без слов, даже мельком взглянув на него или находясь в далеком далеке. И он знал сейчас, что Ольгу мучит тайная мысль, как бы уменьшая высоту ее радости.
Ольга прислонилась спиной к сосне и этим движением сняла его руки с плеч. И разрезала тишину отстраненным от недавнего поцелуя тоном:
— Ты хоть знаешь, сколько мне лет?
— Разве это имеет значение?
Она улыбнулась и вздохнула:
— Милый Матвей, мне целых двадцать пять лет. Двадцать пять, — она словно наслаждалась, что была старше его, и как бы мучила себя этим. И затаив дыхание: — А тебе лишь двадцать.
— А вот и нет.
— Как нет?
— Мне, Оля, гораздо больше. Мне уже двадцать один год.
— Мне очень грустно.
— Почему?
— Мы живем в обществе, а у него свои законы.
Он испугался, что она уйдет. Вот сейчас. Навсегда. И он не знал, чем остановить ее. Чтобы любить, оказывается, мало одной любви, нужно еще что-то, ну, например, чтобы мужчина был старше.
— Ты не права. Я в этом уверен. Ну и пусть мы будем белыми воронами.
— Белых ворон заклевывают. Поверь. Я знаю. — И глубоко вздохнула.
Ее глаза не смотрели на него. Он взял ее руку и стал гладить ее пальцы. Подушечки были гладкими, словно от частой стирки. Она не уходила, и он предчувствовал, что увидит ее не раз.
Был тихий час, и Матвей смотрел в окно палаты мальчиков. Дети успокоились быстро — на улице было тридцать градусов, и после купания в бассейне с каким удовольствием ложились они в постель. Сон сразу, точно вода, обнимал худенькие тела.
Послышались шаги в коридоре, вошел Семин:
— Твои спят?
— Спят.
— И Гущина спит?
— Гущина не спит. Приходил ее отец и забрал ее. Ему начальник разрешил.
— Папаша и тебя надул, как меня. Мне тоже сказал, что начальник разрешил ему с дочерью побыть. А начальник не разрешал. Сейчас пришел ко мне и говорит: «Почему койка пустая?» Я ему объясняю. А он мне: «Сыскать!» Любой другой ребенок скажет: «Ему можно, а почему мне нельзя». Что отвечать?
Пошли к футбольному полю.
— Давай покричим.
— Давай.
Сложили руки рупором.
— Три, четыре…
— Гу-щи-ны! — треснула тишина. Голос цеплялся за ветки, не желал исчезать, и после него быстро склеивалась тишина.
Крича, прошли по лесу. Никто не откликался.
— Идем, — сказал Семин. — Никуда они не денутся, и нечего гоняться за ними.
— Начальник нас на вертел педсовета наденет.
— Ты в первый раз в лагере, потому и боишься. Мы ни в чем не виноваты.