— Я так рада, что тебе понравилось, — услышу я в ответ.
Я нехотя поглажу ее волосы, и на этом почту свои супружеские обязанности выполненными, и вскоре услышу по радиосвязи театра свое имя и отчество и самые родные в этом мире слова:
— Ваш выход.
Жена традиционно протянет мне чистый платок, я вытру остатки пота со лба, поднимусь и, не глядя на жену, отправлюсь к двери.
Она будет смотреть мне вслед.
Когда за мной закроется дверь, жена возьмет платок, которым я отер пот с лица, и поцелует его…
Выстрел
Взгляд или жест, случайно задевавшие меня, казались мне враждебными. Я боялся мира и не ждал от него ничего, кроме зла, — это чувство было врожденным, как порок сердца. И я замуровывался в себя все глубже и глубже, сокращая общение с ровесниками до самого необходимого. На уроках я никогда не тянул руку вверх, отвечал на вопросы учителей как можно короче.
Постепенно моя отстраненность и пытливый ум приучили меня к наблюдательности. Я убежден, что неверно мнение, будто бы скука — мать всякой психологии, философии.
Я стал замечать в выражениях лиц и рук — характер, это пришло ко мне сразу, ниоткуда и доставляло наслаждение, которого я не мог найти ни в чем другом. Открытия, которые я делал вокруг, освещали людей каким-то моим лишь только светом, я их втягивал в орбиту моего внимания и замечал, что поступки их движутся по тем орбитам, которые я определял для них. Хотя «я» здесь выглядит слишком самоуверенно, это было скорее какое-то второе бесконтрольное «я», которое сидело в первом. К счастью, родители не слишком досаждали мне — у них хватало своих забот, и я был благодарен им за это. Наблюдательность требует пищи, а круг моих знакомств был резко ограничен, поэтому воспитателями моими и друзьями стали книги. Они навсегда вошли в меня и приняли меня в свой таинственный мир. Я читал страницы, не пропуская ни одной строчки, обдумывая мотивировки поступков героев, сопрягая их с собой.
Сказать честно, я вообще не знаю, зачем нужна школа в той форме, в какой она существует во всех цивилизованных странах. Читать и писать можно научиться быстро, разобраться в азах науки — тоже, в сущности все начала — заложены в игре, и подавать азы знаний нужно как игру, а остальное всегда можно понять самому, используя книги. Куда же уходят десять лучших лет жизни? На зубрежку, ненужные волнения, суету.
Я убежден, что когда-нибудь парты будут стоять в лесу, и лес будет классом, и он станет учить всему, и главными педагогами будут деревья, растущие свободно.
Почему-то на большинство людей от слова «одиночество» веет холодом, точно из каменного подвала в жаркий летний день. Между тем одиночество так же необходимо человеку, как облака, птицы, озера. Одиночество — аккумулятор энергии.
Я всегда чувствовал в себе необходимость одиночества, оно сосредоточивало мое внимание вокруг себя, оно было точно собирающими лучами, где фокус — сердце.
Я любил одиночество. Не знаю, откуда это пришло ко мне, наверно, из детства: у меня желтоватое от рождения лицо, и мальчишки за это лицо и за очень прямую осанку прозвали меня «жрец». Я очень стеснялся этого прозвища и старался не принимать участия в их играх. Когда в классе или на улице смеялись девочки, мне казалось, что они смеются надо мной: над цветом моего лица и над моей угрюмостью. У родителей моих цвет лица был обыкновенный, у родственников тоже, знал я деда и бабушку со стороны матери и бабушку со стороны отца — в цвете их лица не было ничего странного.
Характер у меня скрытный, застенчивый — по этой причине у меня нет друзей и не так много знакомых, как хочется в праздничные дни, когда в коммунальных домах сквозь разделяющие квартиры тонкие стенки слышатся смех, тосты, громкая музыка, веселые голоса женщин. Женщины всегда сторонились меня, точно у меня на лице было написано, что я принесу им горе.
Еще с детства я любил природу, один вид тихого могучего леса делал меня счастливым. Когда я долго не видел леса и вдруг попадал в него, я мог заплакать. Мне почему-то казалось, что деревьям жалко меня, и часто, прижавшись лбом к сосне или березе, я стоял так часами.
А как любил я смотреть на счастливый сверкающий ливень, когда золотые капли неба насквозь пронизывают крону и мне передается радостная дрожь листвы. И кожура на готических телах загоревших сосен сходила, словно от загара. Ручьи текли, пересекаясь и сливаясь, счастливые, рассказывая друг другу о местах, где побывали, и спешили вновь, чтобы насладиться жизнью, и осторожно посматривали время от времени на небо: не кончается ли дождь, и от радости, что не кончается, бежали еще быстрее. И столько жизни было в дожде, что распиленные кем-то деревья у дороги, казалось, делали мышечное движение, чтобы встать и вновь соединиться в чудо.