Но оказалось, что наши привычки сильнее наших дружеских чувств, и вскоре мы перестали охотиться вместе.
Я не знаю ничего лучше зимнего леса, его мохнатой тишины задумчивого пышного снега, запутанных беличьих следов. Зимний лес очень похож на детство. В лесу мне чудится, будто кто-то вливает в мое сердце покой и здоровье, иногда начинает казаться, что люди должны быть счастливы не в редкие дни и минуты, а всегда, и для этого нужно совсем немного — нужно, чтобы, встав завтра утром, все сказали себе: не будем больше злы, недоверчивы, мелочны, завистливы, грубы, поймем наконец, что нельзя посвящать жизнь приобретению вещей, будем любить друг друга, будем уважать себя, и нужно только одно для общего счастья: чтобы исполнились эти слова.
Не знаю, может быть, когда-нибудь это и случится. Может быть.
Я убежден, что люди — страшно зависят друг от друга, что они одно существо и человек никогда не будет счастлив в истинном, глубинном, самом чистом и искреннем значении этого слова, пока не высушит последнюю горестную слезу своим сердцем.
Я ни разу не убил утки, не подстрелил зайца, не подпортил выстрелом свободную птицу, но это не помешало мне испытать азарт охоты, рождаемый из чувства, что жизнь живого существа, которое о тебе и не ведает, зависит от тебя.
Однажды я заблудился и случайно набрел на избушку. Я уже было думал, что придется разводить костер и ночевать в снегу, но повезло. Везением надо дорожить. Я вошел в избенку с оттеплевшим сердцем. Чувствовалось, что в ней давно не ступала нога человека. Исходившись за день, как рад я был, что меня окружают стены. Словно увидев, что теперь до меня не добраться, исчез ветер.
Я прилег в относительном тепле, и по телу разлилась волна покоя. Как вовремя нашел я ночлег! Стало смеркаться. Я встал, и плотно закрыл дверь на тяжелый крюк, и попытался плечом отворить дверь. Крюк был надежным.
Я поел, лег в спальный мешок, и надежность запертой двери да сытость желудка дополнили состояние покоя. Ружье свое я положил на стол.
Мне было тепло, спокойно, — тут бы и спать. Но не спалось. Темнота давно проглотила свет за окном и теперь вливалась в мое окно. Ветер все не появлялся, и густая тишина отдыхала вместе со мной. Я помнил, что окно выходит в бесконечное поле, и мне было приятно думать, что завтра я первым проложу по нему лыжню.
Я слепо лежал, и мне стало вспоминаться детство, когда так хорошо спрятаться под кроватью, и лучший пласт моей памяти стал дарить мне живые картины, которые ни разу раньше не вспоминались.
Странное создание человек. Когда хочешь что-либо вспомнить, память не уступает, а как только забудешься, она тут же начинает являть такое, о чем давно позабыл. Она как инструмент, который чутко подчиняется неясным для нас самих движениям нашей души.
Я вспоминал картины прошлого.
Во мне ярко оживали запахи детства. Я вспомнил, как пахло под кроватью, куда я прятался, будучи один в доме, вспоминал запах земляничного мыла, которым меня мылили по понедельникам, потому что в этот день ванну почти никто не занимал. Я ощутил и запах первого своего синего с зеленой полосой резинового мячика, о котором и думать забыл. И запах первого школьного портфеля возник в этой заброшенной в лесу избенке, и ласковый запах пластилина с уроков труда вернулся ко мне.
Потом картины и запахи необъяснимо сменились — хотя кто может объяснить поведение подсознания, этого сумасшедшего, которого мы вынуждены носить с собой.
Я вдруг увидел себя в одеянии жреца. Оно мягко покрывало мои плечи и возвышало меня даже в собственных глазах. Мое сознание раздвоилось — одной его частью я был в сегодняшнем, истинном мире, но другая моя часть существовала в далеком прошедшем и не покорялась моей воле.
Шел тайный совет жрецов, которому практически подчинялось государство. Фараон был мал, и здесь, в этой комнате, под руководством бессмертного бога Ра рождались решения: начинались войны, отдавались приказания о строительстве пирамид, об уничтожении духа бунтарства на окраинах величайшего государства. В маленькой комнате пахло очень приятно заморскими веществами. Пока шло заседание, в комнату никто не мог войти и никто не мог выйти из нее. Один из жрецов, членов тайного совета, начал проповедовать новую религию — поклонение Луне, а не Солнцу. «Раз Луна женщина, — говорил он, — значит, она мать Солнца, мать света». Новая религия могла усилить и без того заметное брожение рабов, которые по предписанию основателя новой религии тоже могли вступать в тайные секты поклонения Луне. «Мы долго искали основателя этой самой крамольной, со дня появления мира, мысли и наконец, благодаря предательству, этому навозу, на котором произрастает прекрасный цветок власти, мы нашли нашего главного врага — он был с нами. Он знал все о власти, о нас, и он мог этим воспользоваться в своих безумных идеях». Все это я сказал дрожащим от возмущения голосом, и приговор моих собратьев по религии был один — смерть.