Луна притягивала взгляд, и я старался понять, почему меня тянуло в небо.
Под облаками летали ведьмы. На земле мелькали их тени. Иногда они подлетали к моему окну. Я отказывался от заманчивых предложений. Одна ведьма предлагала машину и дачу. Я не люблю машин. Дача устроила бы меня, но я не люблю работать на ней: дача — это заботы, не созерцание. Люди разучились созерцать. Они куда-то стремятся и не умеют взять блаженство у идущей минуты. Иногда мне казалось, что никто никогда не умирал, а каждый живет в своем измерении. Когда я смотрел на свое тело, мне становилось смешно, что это — я. Это совсем не я, поэтому я пренебрежительно отношусь к себе: тело кормлю чем попало и ленюсь делать гимнастику.
Мне было странно — почему люди живут днем, а не ночью? Взгляд их давно бы приспособился к ночи, и люди видели бы в темноте лучше, чем при свете.
— Такие вот сумасшедшие мысли приходят ночами, — спокойно размышлял я на балконе.
Город спал, и дома лениво храпели во сне. Самое лучшее — это созерцание покоя.
Настоящие стихи поглощают зло и выделяют добро, — только прислушайтесь, и вы поймете. Я вспоминал японские танки и хокку и понимал, что даже Пушкин не сказал больше, чем они, нужно ли формулировать мысли, если они разлиты вокруг? Достаточно и намека на них.
Иногда пролетавшая ведьма диктовала мне восемь строк. Лучшее время для поэзии — ночь. Поэты — ночные ведьмы.
Итак, я сидел на балконе. Я прислушивался к себе. Мне было хорошо. Мне казалось, что я видел летающие строки, иногда они милостиво слетали ко мне.
Потом я приносил стихи в редакцию. Для этого их надо было перепечатывать на машинке. При этом они теряли свой запах. Я понимал редакторов, которые их не брали. Они были близоруки и подносили их к самому носу. Литконсультанты так хорошо разбирались в стихах, что, кажется, читали их еще до появления на свет. Они не находили в моих стихах запаха ночного жасмина, и я уходил.
И день мой был уже не днем собственно, а ожиданием ночи. Но когда ждешь — время насмешливо растягивается, и мне казалось, что дни увеличились, не обращая внимания на время, отведенное им календарями. И свет дневной теперь казался мне ярче, мощнее, он как бы выискивал остатки ночи в дальних углах комнат и победно растворял их в себе. Свет уничтожал поэзию ночи, и я долго не раздвигал шторы, сохраняя темноту в своей комнате, и она блаженно разливалась по квартире, как вода, мне даже казалось, что я слышу всплески ее волн. Я люблю ночь за то, что она убирает все второстепенное, обнажая главное. В ночи все оживает, и чувствуешь, как тонкие нити сердца связывают тебя со всем, что есть вокруг, — ночь словно одушевляет и деревья, и вещи, объединяет все в одно огромное, что ни понять, ни назвать нельзя. И город кажется фантастическим, и его ночное лицо не имеет ничего общего с лицом дневным. Тьма словно думает, и, может быть, день — всего лишь навсего ее светлые мысли. Дома уютно дремлют, натянув на самые глаза пилотки крыш, и совсем редкие светящиеся окна усиливают темноту, как бы подтверждая ее глубины. «Кто за этими окнами, — думал я, — кто они, неспящие жрецы ночи?» И днем, всматриваясь в текущие мимо лица, пытался найти их. Но печать ночи — особая печать. Ночи страшатся, как огромного наводнения, стараясь укрыться от нее в герметически закрытом доме сна. Не желая понять необходимости ее прихода.
Когда я выхожу утром прощаться с ночью, — да, да, именно прощаться, мне всегда кажется, что она не придет уже никогда ко мне. Я вижу мохнатые клоки тишины, растворяемые светом, как жадно они цепляются за ветки лип и берез, но те в страхе выгибают свои чуткие кисти, пытаясь избавиться от них, отряхиваясь от них, как ото сна.
— Всемогущая, живая ночь, я жду тебя, — говорю я про себя и чувствую, что клочки темноты понимают меня и благодарно смотрят мне вслед.
А дождавшись ночи, околдованный ею, я снова оказывался на балконе и прислушивался к тишине — не скрипнет ли воздух, не вздрогнут ли знакомые листья в приближении ведьм. Я не сознавался себе в этом, но, как только я узнал, что они существуют, замирая, ждал их появления, чтобы еще раз удостовериться: не приснились ли они мне. Я смотрел на город и немного удивлялся тому, что уживались в нем птицы и люди, дома и муравьи, ведьмы и самолеты. Звезды, все понимая, смотрели на меня, и я так и не мог осознать, что они уже умерли. И свет этот — как завещание.