Я перечитал письмо несколько раз, очень хотелось мне найти хоть одну ошибку, хоть самую ничтожную, чтобы упрекнуть благополучную учительницу, написать ей об этом. Ну, конечно, только об этом, о чем же еще.
Но письмо было безукоризненно, и я бросил его в мусорное ведро, предварительно порвав на мелкие кусочки, — вдруг жена прочитает. Она не склонна к интимным воспоминаниям, не расположена к песням о первой любви.
Не хочу я третьей любви, ни к чему теперь и первая, не надо мне ее, не надо. У меня двое прекрасных сыновей, у меня есть славная дочь Лидочка — Лида! — и что мне какое-то письмо от далекого, полузабытого человека. Теперь располнела, наверное, волосы красит от первой седины. Да что там седина, полнота, беда не в этом… Разве что адрес оставить на всякий случай? Изменившийся адрес места ее работы. Но зачем? Ведь не люблю же я ее в самом деле? Через такие-то годы, с седой головой… Ну, конечно, не люблю, разве это трудно понять. Не люблю, не люблю и не буду любить — никогда! Может, что-то и было прежде, но это давно было, не стоит говорить. И вспоминать не стоит.
И вообще хватит об этом. Все. Конец. Точка.
А может, все-таки оставить ее адрес? Мало ли что…
1970 г.
НАДЕЖДА
И снова пришла весна.
Она пробивалась острыми глазками всходов из оброненных и счастливо перезимовавших семян, лезла зелеными стрелками первой травы, поднималась тонкими побегами от пней порубленного сада. И все, что было на земле и в земле живого, пробуждалось, отогревалось от зимы, тянулось к солнцу.
С опозданием приходила весна лишь в поля. Запущенные, в щетине ржавой жнивы, они зарастали сорняком и ждали глубокой пахоты, добрых семян, ждали посева.
А в деревне были мосластые лошади, видавшие овес только во сне, да изношенные тракторы, которые если и ремонтировали, то скорее для успокоения совести. Промывали керосином старые детали, смазывали и ставили опять — на четвертый, пятый срок.
И не все поля засевались. Некоторые уходили под залежь и ждали, ждали…
Шел последний год войны.
…Натужно, с дымным ревом тащил трактор два старых сакковских плуга. Грязные гусеницы поднимали жниву и втаптывали ее в землю вместе с первой травой. Васяня сидел на прицепе и глядел, как растревоженная земля ползла к нему, вздымалась под плугами, ворочалась, живая, на крутых отвалах и, пахучая, парная, застывала крупитчатыми валами. Стая белоносых грачей прыгала и с криком перелетала за плугами, деловито обследуя каждую борозду.
Мимо уплыл прошлогодний омет соломы, на котором одиноко сидела сова, медленно отодвинулся осиновый колок с грачиными гнездами на деревьях, а когда трактор вскарабкался на взгорье, вдалеке показалась приметная церковка с ярким на солнце крестом и соломенные крыши деревни.
На конце загонки Надежда остановила трактор и спрыгнула с гусеницы на пашню. Мотор грелся, из радиатора со свистом бил пар.
Кадушка на краю поля, опоясанная ржавыми обручами, рассохлась.
Надежда выбежала на дорогу и, заслонясь от солнца рукой, поглядела в сторону деревни. В полуверсте отсюда через поле плелась нога за ногу водовозка. Лошадь мотала головой, на бочке сутулилась хохлатая человеческая фигура.
— Па-хо-мыч! — закричала Надежда, призывно махая рукой.
Голос, как ватный, неслышно поднялся и растаял в горячем степном безбрежье. Пахомыч остался недвижим. Третий день ездит как сонный. Захворал, что ли?
Надежда вздохнула и пошла к трактору.
Припекало уже сильно. Загустевший парной воздух дрожал над горизонтом прозрачными струями. Знойно звенели невидимые жаворонки. Крупные белые облака клубились над дальним лесом, и от них веял теплый ветер.
Через дорогу, за глинистым оврагом пылились земли соседнего колхоза. По полям ходили лошади с боронами, дымил колесный трактор, выпахивая клинья остожий, двигались с лукошками севцы. Они шли в ряд, как солдаты, и мерно размахивали перед собой руками. В белесых струях марева дрожащие фигуры людей казались призрачными, фантастическими. Как в сказке. Тыщу лет назад так сеяли. При царе Горохе.
Надежда оглянулась на далекую медлительную водовозку и еще раз помахала рукой. Пахомыч не отзывался. Дремлет, поди. Пригрелся на солнышке и дремлет.
У плугов подросток Васяня, чумазый и тощий, как кузнечик, занимался развитием мускулатуры. Так он занимался каждый день, занимался старательно и упорно, используя на остановках всякую свободную минуту. Овдовевшая деревня надеялась на него как на мужика, и Васяня хотел быстрее оправдать эту надежду, быстрее стать взрослым и сильным.