Мы, ребятишки, бежали следом, стараясь топать в такт песне.
Старик оборвал песню и остановился у колхозной кузницы.
— Все, — сказал он. — Пришел. — И опустился на груду черного угольного шлака.
После я узнал, что колхозная кузница, просторная, из крупных сосновых кряжей, в самом деле была его домом. Давно, правда, в тридцатом еще году, когда его сослали вместе с семьей в дальние края. В этом доме он и не жил почти, успел лишь построить, а баню даже не успел, бревна только привез, которые потом распилили на дрова для колхозного правления.
Он всегда мечтал о бане, в то время еще, когда батрачил с женой у помещика Митрохина. «Вот, — говорил он жене, — выпадет урожайный год, и тогда купим лошадь, избенку поправим, а на другой год поставим в огороде свою баню. Если денег на лес не хватит, я на косьбе подшибу малость. Накошу стожок сенца, продам, и будет у нас баня».
К нему подошла моя бабушка, поздоровалась приветливо:
— С приходом тебя, Кузьма Иваныч, с возвращеньицем!
— Спасибо, Настенька, — сказал он, и мы, ребятишки, окружившие их, переглянулись: бабку Настенькой зовет — как девчонку!
Бабка стала расспрашивать его о семье, и он отвечал, не поднимая головы:
— Никого, Настенька, один я.
— А дочери? У тебя ведь четыре дочери было!
— И дочери. От цинги.
— А Прасковья?
— И Прасковья…
— А сыновья-то, сыновья?
— И сыновья… Эти на войне…
Сыновей у него было трое, а всей семьи девять человек. Когда после революции земля стала общей и ее распределяли не по числу мужских душ, а по числу едоков, он получил много, причем как бывший батрак и красноармеец получил лучшие митрохинские земли. Даже лугов господских ему прирезали.
И за десять лет работы всей семьей он сладил крепкое хозяйство, имел три лошади и выездного жеребца, развел пять коров и больше двух десятков овец, дом выстроил новый, пятистенный и хотел поставить баню. Не такую, как у всех, с каменкой и дымной печью, а с трубой, чтобы топилась по-чистому и чтобы предбанник был теплый, с дощатым полом.
— В избу идем, чего сидеть-то, — пригласила его бабушка. — Мы ничего живем, картошка есть.
В избу он зашел, но ночевать не остался, выпил только стакан самогонки и закусил постной картошкой.
Ночевал он в теплой бане, которую днем топили соседи. Он лежал на полке, положив свою тощую котомку с разным инструментом под голову, и, уже совсем пьяный, пел протяжно:
Ранним утром мы побежали к бане проверить, жив ли старик — ведь его могли запарить черти, — и удивились, что он жив и здоров, сидит на пороге и обувает чистые сапоги. И сам он был умытый, чистый, лысая голова влажно блестела, в русой широкой бороде застряли прозрачные капли.
— Никаких чертей нет, ребятишки, — весело ответил он. — Это бабки вас пугают, а чертей нет, есть только злые глупые люди.
— А бог? — спросил я.
— Бо-ог?.. — Он удивленно прищурился, глядя на нас, подумал. Потом сказал серьезно: — Бог есть, ребятишки. Должен быть. Как же без бога, если на большого человека и то мы молимся?
— А сказки ты знаешь?
— Ну как же, обязательно знаю. Без сказки, как без молитвы, нельзя, трудно. Вот, к примеру, такая: «Жил-был Курыль-Мурыль…»
Тут подошла вдова тетка Секлетинья и пригласила его завтракать. Сказку он досказал потом, когда ремонтировал тетке Секлетинье печь, но меня при этом не было, были только Верка да Марфутка, ее дочери, обе на редкость бестолковые и забывчивые, они не запомнили.
До начала сенокоса старик ходил из дома в дом и выполнял разные заказы: чинил сапоги, шил тапочки из брезента, делал грабли и деревянные вилы — что попросят, то и делал. Его руки знали любую работу.
Вечером он покупал в магазине шкалик водки и разноцветных липких леденцов и шел ночевать в баню. Это время для нас, ребятишек, было самым счастливым. Мы окружали его, как цыплята клушу, сосали леденцы и весело сопровождали до бани, где Курыль-Мурыль — эту кличку он принял от нас охотно и отзывался на нее, как на имя, — выпьет свой шкалик и станет рассказывать нам сказки. Много сказок он знал: про умного царя и про Иванушку-дурачка, про злую старуху и доброго старика, про зверей разных — лису, медведя, зайца, волка…
Когда наступил сенокос, Курыль-Мурыль тоже пошел косить, но не в луга, где работали все колхозники, а на бросовые земли вокруг села. Почему на бросовые? Почему не вместе со всеми?