Я не знаю. Не успел узнать. В село приехал быстрый милиционер или военный, а вскоре наша семья покинула Хмелевку, чтобы есть досыта хлеб, на который в городе отменили карточки.
— Значит, служишь? — спросил Курыль-Мурыль.
— Заканчиваю, — сказал я. — Осенью домой.
— И в Хмелевке с тех пор не был?
— Не был. Лет пятнадцать уже.
В стороне, возле пушки, стояли солдаты, чтобы не мешать нашему разговору, а мы сидели на развалинах бани и курили.
— Не дотянул, значит, до генерала, — сказал он с усмешкой.
— Не дотянул. — Я уже успокоился за разговором и принимал иронию без обиды — виноват, что делать…
— Зычно ты кричишь, громко, я чуть не испугался. Председатель вот так же на меня кричал тогда. Хмелевский председатель. Серьезный он был у вас, глупый. Возьми, говорю, в луга, Христа ради, платы не надо, пусти только, разреши вместе со всеми, с народом! Не положено, говорит, ты ликвидирован как класс. А я ведь с тридцатого года не косил, истосковался…
— Ты любил косить.
— Любил. Ты — сказки, а я — косьбу. На тех лугах сейчас пароходы гудят — море, ровесники мои кто умер, кто уехал, молодых не знаю.
— Давно был?
— В Хмелевке? Да лет уж шесть тому или семь. Как свободно стало, так и поехал, не утерпел, дурак. Там и кладбище перенесли на другое место.
Он сидел сутулый, морщинистый, маленький, и я с болью почувствовал, как он невозвратимо стар и как, должно быть, устал среди чужой каменистой земли и равнодушных гор, глядящих в небо.
— Один живешь?
— Бабу взял, киргизку. Старая уж, ни бельмеса по-нашему не знала, сейчас балакает кой-как. Избу с ней сладили, баню вот поставили весной. Саман я в прошлом году сделал, а ставили недавно, весной…
— Через недельку приедем мы, ты не сердись. Увольнительные возьмем и приедем.
Он промолчал.
Со стороны деревни надвигалось урчанье тягача, оно быстро приближалось, нарастало, переходя в спокойный, сильный рев. Теперь уж не успеет рассказать сказку, не до нее, надо ждать увольнения. Взводный, наверное, объяснительный рапорт сейчас пишет, а комбат записку об аресте для нас приготовил. Суток по десять отсидим, с водителем, а потом попросимся к старику в увольнение.
Тягач шел по огороду междурядьями, но все равно задевал и приминал цветущие картофельные кусты. Я вскочил и погрозил водителю кулаком.
— Ладно, — сказал Курыль-Мурыль, — не лететь же ему. Вон какой он тяжелый…
Тягач развернулся, попятился, солдаты прицепили пушку, подстраховав прицеп, как было приказано, тросом. Вот еще обратно поедем, и пол-огорода будет испорчено.
— Я сообщу там насчет картошки, возместят, — сказал я.
— Ладно, — сказал Курыль-Мурыль.
— Недели через две мы приедем! — крикнул я уже из кабины тягача.
Курыль-Мурыль махнул рукой на прощанье. Он стоял у развалин бани среди потоптанной картошки и глядел нам вслед.
Через недельку мы не приехали (я сидел на гауптвахте), через две — тоже: после проступка надо было заслужить право на однодневное увольнение. А потом наша часть передислоцировалась далеко от тех мест, и повидаться нам со стариком не пришлось.
В штабе мне сказали, что пенсионер товарищ Редькин Кузьма Иванович получил денежную компенсацию за причиненный ему материальный ущерб в размере стоимости бани плюс стоимость урожая с ноль целых двух десятых гектара посевов картофеля по рыночным ценам.
«Густо мне заплатили, богато живете, — писал Курыль-Мурыль в ответ на мое письмо. — На эти деньги две бани можно поставить».
Я просил тогда же написать слова давней сказки и удивился, прочитав в конце письма всего несколько строк:
«Жил-был Курыль-Мурыль. Накосил стожок сенца, поставил посреди польца, пришла серая овца и съела весь стог сенца. Не сказать ли сказочку с конца?»
И все. Я перечитал их раз, другой, третий… Неужели большая красивая сказка моего детства умещалась в два десятка слов? Не могло этого быть, слишком уж коротко, просто!
Я написал новое письмо и через месяц получил ответ.
«Не коротко, — писал Курыль-Мурыль. — Как же коротко, когда всю жизнь так. Вот проживешь с мое и узнаешь, что не коротко, не просто…»
А в конце письма сообщал, что опять строит себе баню.
1968 г.
ВЕЛОКРОСС
— Почему шум в общественном сквере, почему толпа? Разойдись!
— Соревнование, разуй глаза-то.
— Прекратить шум!