Андрей Ильич взял тетрадь и поглядел простенькую схему и подклеенный к ней чертеж какого-то узла.
— Перпетуум-мобиле, — сказал Петька с гордостью. — Основой его я сделал реактор на трансуранах, топливом будет сто второй элемент.
— Так ведь он еще не открыт, — сказал Андрей Ильич.
— Откроют, — заверил Петька. — В Дубне наши ученые, — вот только забыл фамилии, радиохимика одного помню, Ермаков, — получили изотоп сто второго, но живет он пока недолго, всего несколько секунд.
— А тебе сколько надо?
— У меня рассчитано на четыреста лет.
— Хм, на четыреста. Но ведь это не вечность.
— Я знаю, но это только начальный цикл, а потом сто второй элемент превращается в новый, его тоже еще не открыли, а этот новый — в фотон. Вот дальше я пока не знаю, но я думаю, что фотон вечный. Ведь свет-то не пропадает и живет только в движении, а в покое масса фотона ничего не весит — нуль. Это один академик в журнале писал. Значит, фотон вечный, так ведь?
— Вряд ли, — сказал Андрей Ильич серьезно. — Если масса фотона равна нулю, следовательно, ее могли измерить в состоянии покоя.
— Э-э, — засмеялся Петька, — а вы так сразу и поверили! Вы что, не слышали закона сохранения и превращения материи? Ничто не умирает и не пропадает, а только превращается в новое — вот!
Андрей Ильич засмеялся и дурашливо покрутил головой. Он никак не мог освободиться от событий второй половины дня и вернуться к прежнему состоянию, и это его радовало и умиляло. Он поймал тройку большущих сазанов, увидел Нежданку и пережил какую-то радостную и бодрящую тревогу за Петьку, который мог утонуть, а тут еще ароматная уха, дискуссия о вечном двигателе и разных больших вещах, которые любит Петька. Черт знает как хорошо, сказка какая-то, Шехерезада!
Его забавляла и радовала Петькина уверенность, веселила захватанная тетрадка с корявыми чертежами (вот такая и у него была) и эти его смешные рассуждения о транзисторах, фотонах, и все, и все. Или он уже успел отдохнуть за эту неделю, или в нем совершилось что-то подготавливаемое годами, но приходила легкость и уверенность, и эта уверенность была где-то вне его, она жила независимо от его усталости и сейчас стояла рядом и поила его. Вот так было в детстве и юности, и потом наступали такие минуты уверенности и безоглядности, но все это было не только с ним, все это начиналось еще до него, началось с веры в вечность, потом в такой двигатель, который он тоже собирался сделать, в исследования и муки, которые никогда не прерывались со смертью одного, но подхватывались другими, и какая-то вечная непонятная сила заставляла их — и других, и третьих, и четвертых, и многих — работать, идти, лететь, стремительно и безостановочно, как фотон, который не существует в покое. Вечная движущая сила эта была в земле и в душистой траве, в воздухе и в воде, в закатном разбрызганном солнце и розовых облаках, в Нежданке, защищенной человеком, и в горячих глазах Петьки. И была она незатухающей и постоянной, она не могла не действовать, потому что ею жил, пульсируя, неустанный мозг Андрея Ильича, потому что она требовала вечного двигателя от беспокойного наивного Петьки, потому что масса фотона в покое равна нулю.
1966 г.
КОЛОСКИ НЕСПЕЛЫЕ, НЕОБМОЛОЧЕННЫЕ…
Может быть, на нее не обратили бы особого внимания, потому что в те годы по селам много ходило нищих-побирушек — и слабых умом, и не слабых, но старых и немощных телом, и увечных, и разных убогих людей, которые не имели своего угла с хлебом. Тогда и здоровые не все его имели. Война уничтожила сытные углы, разрушила обжитые места, разметала людей по всей большой неприютной земле.
И эта тронутая умом нищенка, не помня рода своего и племени, бродила от села к селу и кормилась чем бог пошлет и что подадут добрые люди. Бог посылал редко, а добрые люди сами недоедали и оттого стали сердитыми и часто недобрыми.
Она была молодая и, пожалуй, красивая, если бы с ее лица стереть застывшую бессмысленную улыбку, а большие глаза, серые, с дымной поволокой, заставить глядеть не внутрь себя, что-то там высматривая и прислушиваясь, а на людей, на мир, который для нее будто не существовал. Наверно, поэтому ее красота не привлекала, а настораживала, как настораживает не по заслугам почет, не по чину звание, не по Сеньке шапка.
Впрочем, на руках у нее был ребенок двух примерно лет, сероглазая, как мать, кудрявая девочка, белокурая и чумазая, завернутая в старую солдатскую шинель с красными петлицами.
Шинель эту нищенке оставил человек, которого ее красота не насторожила, а привлекла, как животного привлекает легкий и свежий корм. Может быть, он и не воспользовался бы этим, но нищенка что-то искала той первой военной зимой и сама пришла к нему, а он был голоден и решил, что она искала не кого-то другого, а именно его, солдата с красными петлицами, от которых нищенка не отводила глаз и долго вспоминала что-то, но так и не вспомнила, и пришлось отдать ей шинель, потому что одни петлицы, когда он хотел отпороть их, думая, что она помешалась на красном цвете, она взять не соглашалась. А через девять месяцев она родила за дальним незнакомым селом (они все для нее были дальними и незнакомыми) девочку, обмыла ее в полевом пруду, где поили скотину, и завернула в эту шинель.