Зато было сильное желание позвонить отцу и узнать, сколько раз они переезжали. Огаров со Светкой ударились в воспоминания «как все начиналось», Феликс набрал номер отца.
Ему ответил тихий женский голос. Отец в больнице – адрес, номер отделения. Феликс заторопился. Попросил Огарова закрыть аренду помещения, он берет на себя склад. Огаров пьяно предлагал дружбу и сотрудничество, чтобы завертеть еще чего-нибудь. Светлана на прощание молча обслюнявила его щеку. Феликс автоматически отметил, что одной рюмки не хватило, чтобы окружавший его мир совсем обесцветился. Местами все посерело до состояния старой кинопленки, но кое-где просвечивали краски: цвет помады на его щеке в зеркале автомобиля был свекольный.
* * *
В больнице он с удивлением осмотрелся в огромной дурно пахнущей палате. Насчитал двенадцать коек, потом увидел отца и пошел к нему. Странно, но его организм затаился, как недавно возле мертвой собачонки – никаких эмоций. Отец заметил его и слегка растянул рот в вынужденной улыбке, показывая на стул у кровати. Феликс сел и взял отца за руку.
– Что случилось?
– Сердце, – пожал тот плечами. – Печень, почки, суставы, сосуды... Одним словом, старость.
– А что врачи говорят?
– Пока ничего. Изучают анализы.
– Тебя сюда по «Скорой» привезли?
– Нет, я сам... Меня Феофания привезла на такси. И фамилия здесь у меня Скворцов, не удивляйся. У меня по жизни всегда было несколько паспортов.
– Можно тебя перевезти в нормальную больницу?
– Нельзя, – категорично ответил Мамонтов-старший. – Здесь у Феофании знакомая работает, она все сделает правильно. Сиди, не дергайся! – отец цепко захватил руку Феликса, не давая ему встать. – Куда собрался? С доктором беседовать? Что он тебе скажет? Если честный попадется, скажет, что мое тело больше не хочет жить. Если умный и голодный, назначит сумму, за которую меня перетащат в отдельную палату и прицепят к капельнице. Тебе, конечно... удобней изобразить заботу, деньги давать... А мне главное – умереть незаметно. Чтобы не попасть на разделочный стол для последующего изучения. Не дергайся. Завтра похоронишь меня по-тихому, Феофания все подготовит. Она тебе и место на кладбище покажет. Главное, чтобы девять дней мое тело не трогали. Потом все равно, потом – можно, потом – памятник, мое имя на нем... Да! Никаких поминок, я этого не люблю.
Феликс отнял свою руку, откинулся на спинку стула и уставился на отца с любопытством. Ему стало интересно, каким способом тот собирается уйти из жизни.
– Что смотришь? Умру естественной смертью в пятнадцать тридцать, – раздраженно подгадал его мысли отец.
– Почему не позвонил? – помимо воли улыбнулся Феликс.
– Феофания должна была тебе позвонить, как только...
– А попрощаться? – удивился Феликс. – Последнее слово... Напутствие какое-нибудь.
– Вчера в музее попрощались. Ты не заметил?
– Нет, – еще больше удивился Феликс. – Я как раз утром тебе позвонил, чтобы узнать, сколько раз мы переезжали.
– Три, – сразу же ответил Мамонтов-старший. – Ты что, не помнишь?
– Я помню, что переезжали. Я хотел узнать, это из-за меня или... – Феликс замялся.
– Из-за тебя, можешь не сомневаться.
Они замолчали. Феликс покосился на соседнюю кровать. Там совершенно неподвижно лежал старик с закрытыми глазами.
– Не смотри, он мертвый, – спокойно заметил отец. – Я уже нажал на эту кнопочку, должен врач прийти. Здесь то и дело кто-то умирает.
– Папа, почему я не могу провести твои последние часы рядом с тобой и в более приличном помещении? Зачем это показное убожество?
– Сиди тут, сколько хочешь. Только разговаривать нам особо не о чем. Рассказывать тебе в подробностях, после чего мы устраивали переезды, я не собираюсь. Все, что нужно, ты обо мне знаешь. Если хочешь, сам что-нибудь о себе расскажи.
Феликс задумался.
– Наш кооператив рухнул. Нужно искать работу...
– Ерунда, – перебил его отец. – Ерунда то, что ты говоришь. Это все несущественно. Ты даже не представляешь, насколько несущественно. Я тебе назвал точное время смерти, а ты собираешься потратить мои последние часы на обсуждение твоих мелочных проблем. Теперь понимаешь, почему я ничего заранее не сказал?
– А на что ты собирался потратить свои последние часы? – спросил опешивший Феликс.
– На разговоры с Феофанией, конечно, – уверенно ответил Мамонтов-старший. – Ее сейчас нет, потому что она поехала в квартиру за моими вещами.
– Ты что, вообще не собирался мне ничего сказать? Завещание, последняя воля... я не знаю... в конце концов, это дико! – рассердился Феликс.
– Завещание мое найдешь в квартире или узнаешь у нотариуса, воли у меня больше никакой нет, потому и умираю. Напутствий тебе я давать не имею права, если доживешь обычным человеком, буду рад, если нет... Уж чему быть, того, как видно, не миновать. На этот счет я тебе записочку оставил.
– Записочку? И где она? – разошелся Феликс.
– Тут, – отец открыл ящик тумбочки и достал свернутую бумажку.
Протянул сыну.
Феликс несколько секунд тупо смотрел на свое имя, написанное чернилами. Развернул бумажку. Семь цифр.
– Что это? Номер телефона?
– Точно, – кивнул отец. – Если заподозришь у себя некоторые странности, испугаешься сделанного или захочешь резко изменить свою жизнь... В общем, лучше позвонить туда, чем попасть в психушку.
– Вот спасибочки, папа, – съерничал Феликс, вставая и кланяясь.
– Вот уж не за что, сынок, – серьезно сказал Мамонтов-старший.
* * *
В половине третьего Феликс сидел в коридоре на стуле и неотрывно смотрел сквозь стеклянную стену в палату. Койка отца просматривается плохо, зато хорошо видна фигура женщины возле нее. Феофания в черном, и платочек на седых волосах – черный, кружевной. Феликс иногда начинал заваливаться на стуле, потом встрепенется и дико осматривается, приходя в себя. Он устал до полного бесчувствия и не в состоянии объяснить самому себе, что здесь делает. Ждет половины четвертого?.. Чтобы – что? Допустим, он настоит и заберет отца домой, если тот не умрет... Домой – это куда? Допустим, в квартиру отца. И что дальше? Жить вместе они не смогут. Завалившись в какой-то момент совсем низко, Феликс почти упал, едва успел упереться ладонью в пол.
Он встал и прошелся по коридору. Абсурдность ситуации его уже не забавляла, он решил принять какое-то решение. Например, ограничить себя во времени. На круглых больничных часах было три двадцать. В три сорок – решил Феликс – он уйдет по делам, а потом после пяти еще раз заедет сюда и обсудит с отцом, куда тот хочет поехать. Три двадцать три. Феликс выбрал удобную позицию и смотрел сквозь стекло на профиль отца – изголовье кровати поднято, отец полусидит и внимательно, с напряженным лицом слушает Феофанию. Феликс вздохнул: что можно слушать с таким вниманием в шестьдесят девять лет? Женщина по ходу разговора с легкой улыбочкой протягивает к лицу отца свои руки – почему-то сжав их в кулаки. Открывает правый, и Феликс вздрагивает – у нее на ладони он отчетливо видит зеленую изящную ящерицу, дергающую тонким игольным хвостиком. Ящерица быстрым скользящим движением забирается... в ноздрю отца.
Феликс закрыл лицо ладонями, потом отхлестал себя по щекам. Отдышался, осмотрелся и понял, что пропустил второй фокус – обе ладони Феофании уже были пусты. Она гладила отца по щекам, а потом тем же спокойным и ласковым движением опустила его веки. Феликс невольно улыбнулся, и только когда женщина встала, понял, что отец умер. Помимо воли, рефлекторно, он посмотрел на часы. Три часа тридцать минут. Феликс вошел в палату, низко наклонился над отцом, прислушиваясь. В лице Мамонтова-старшего ничего не изменилось – тот же напряженный интерес. Подошел врач, потеснил Феликса, осмотрел тело и накрыл лицо отца одеялом.