Я издаю хмыкающий звук, а затем поворачиваюсь щекой к стене, чтобы услышать то, что может просочиться сквозь нее.
— Ник?
Он бурчит что-то неразборчивое, мужской тембр доносится до меня, когда я сижу в углу, подтянув колени к груди.
Часть меня не хочет больше ничего говорить, я не хочу знакомиться с мертвецом.
Но большая часть меня не может игнорировать ноющее чувство одиночества. Каким бы колючим ни казался этот парень, я предпочитаю разговаривать с ним через эту богом забытую преграду между нами. По крайней мере, он отвечает.
Вроде того.
Пока что это в основном яростное ворчание, множество ругательств и рычание.
— Меня зовут Эверли, — повторяю я, не зная, услышал ли он меня. — Ты…
— Люди, которые прошли через это место… Как долго они живут?
Я моргаю, ошеломленная допросом. Никто никогда раньше не спрашивал о других заключенных. Обычно натиск первых вопросов выглядит примерно так:
— Где я? Какого черта? Где я, черт возьми, нахожусь? Какого черта?
А потом раздается громкий стук, звяканье цепей, удары в стену и крики о помощи.
— Ты не спишь? — Ник стучит по стене рядом с моей головой. — Мне нужны имена.
Я грызу кожу вокруг ногтя, чтобы отвлечь свой рот от единственного, что он действительно хочет сделать.
Поговорить. Рассказать все.
Умолять его вытащить нас отсюда.
Но это бессмысленно. Если я начну говорить с ним, то узнаю его лучше.
А если я его узнаю, то он станет для меня еще одним человеком, по которому я буду скучать.
Но я не говорю об этом, потому что это угнетает, и я не хочу быть ответственной за пополнение постоянно растущего списка печальных новостей этого парня.
Я одергиваю подол своей белой ночной рубашки из хлопка и кружев — одного из немногих предметов одежды, которые есть в этой странной комнате. Роджеру, похоже, нравится, когда я в ней, и я решила, что это потому, что он может видеть мои соски сквозь тонкую ткань.
— А это имеет значение? — наконец отвечаю я, мой голос дрожит.
Он все еще постукивает по стене. Между постукиваниями проходит несколько секунд, и я думаю, не стучит ли он головой.
— Я бы не спрашивал, если бы это не имело значения. — Слова вырываются сквозь стиснутые зубы.
— Подробности моего заточения не изменят твоей судьбы.
— Какова же моя судьба?
— Думаю, ты уже знаешь ответ.
Ник насмешливо хмыкает, в голосе звучит горечь.
— Я не собираюсь умирать в этой дыре.
У меня на глаза наворачиваются слезы, хотя я была уверена, что слез у меня уже не осталось.
— Все так говорят.
— Кто?
— Все заключенные, которые были до тебя.
Еще одно долгое молчание заполняет пространство между нами. Двадцать семь секунд, если быть точной.
— Сколько их было? — Он повторяет вопрос, от которого я уклонилась в первый раз. — Может ли кто-нибудь из них быть живым? Как ты?
— Я не знаю. — Я прикусываю губу. — И… я сбилась со счета, сколько их было.
Это ложь.
И, судя по всему, он это знает.
— Ты лжешь.
Моя грудь сжимается. Ровно сорок три человека было до него, и все сорок три подавились своими громкими обещаниями и бравурными словами.
Мы все обречены.
— Последней в этой комнате была женщина по имени Джой, — говорю я ему.
Какая ужасная ирония. Наверняка ее мать назвала ее Джой, чтобы гарантировать ей счастье, но даже радость этого мира уязвима перед невообразимым злом.
— Джой, — повторяет он, и в его тоне слышится насмешка.
— Да.
— Это почти так же плохо, как Эверли без буквы Б.
Мои слезы высыхают быстрее, чем роса под утренним солнцем, и я презрительно прищуриваю глаза.
— Она была доброй. У нее было большое сердце.
— А теперь она мертва.
Мои щеки вспыхивают, дыхание перехватывает.
Вот это да.
Этот парень — полная противоположность радости во всех отношениях.
Я скрещиваю руки на груди, как будто это защитное движение может вытеснить его из моей атмосферы.
Джой стала моей подругой, как и все остальные, кто был до нее. Хотя я никогда не видела ее лица, она сказала мне, что у нее фиалковые глаза — редкость, вызванная альбинизмом.
Она оставалась со мной в течение двух месяцев, пока Хранитель времени не решил, что ее время вышло, и не забрал ее у меня.
Он забирает что-то.
А потом забирает все.
Молчание длится еще несколько секунд.
— Скажи мне, почему ты здесь. — Он с трудом выдавливает из себя эти слова, как будто разговор — это архаичная практика, находящаяся за много световых лет от его рулевой рубки. — Почему он держит тебя так долго?