- Заодно погубили десятки ни в чем не повинных.
- То была война. Мы воевали с немцами, воевали с Советами, воевали с бандеровцами.
- Но дети-то при чем? Дети?
- Ваша русская пословица гласит, — поучительно поднят потемневший от табака палец, откинута голова,— яблочко от яблони...
- По этой пословице у нас детей «врагов народа», «кулаков» сживали со света, загоняли в специальные, наподобие тюрьмы, детские дома.
- Повторяю, — назидательно настаивал хозяин, опрокинув еще рюмку, но не захмелев, — у нас шла война, какой никто не изведал. И дольше всех в мире. Мы хотели покончить с язвой нацизма, с позором антисемитизма.
- Покончили?
Я кивнул хозяину и направился к двери с бесчисленными замками.
С точки зрения профессиональной этот уход по меньшей мере опрометчив. Один из коллег, услышав о нем, выразился покрепче. Надо уметь слушать, это более ценное свойство, чем нетерпимость, хлопанье дверью. Только внимательно, вдумчиво слушая, постигаешь человека, глубоко спрятанные пружины. Под флером фраз, порой не слишком удачных, разглядишь трагедию.
Разве не трагедия — судьба благородных польских юношей, принявших миссию мщения? Разве не надломлена психика одного из них, уже в зрелые годы решившего поделиться сокровенными мыслями и воспоминаниями с заезжим литератором, которому даже недостало терпения выслушать его рассказ о бандеровцах? О каких-то новых тайнах необъявленной войны, втянувшей когда-то лейтенанта, армейского газетчика, в свою орбиту и не отпускающей поныне, обрекая то на роль невольного соучастника, то свидетеля, а то и жертвы...
Трамвайная остановка, определенная местом встречи с бывшим аковцем, находилась на Раковецкой улице. Про нее-то и был анекдот.
Каждая варшавская улица — да и не только варшавская — обладает своими приметами, своей историей. На Раковецкой тюрьма с медленно раздвигающимися металлическими воротами. Варшавская как бы Бутырка.
Тюрьма и обыгрывалась в анекдоте. Он начинается «Москвой» (кинотеатр в начале Раковецкой), продолжается тюрьмой и завершается петлей (конечная остановка, трамвай поворачивает обратно к «Москве»).
«Началось все дело с песенки»,— пел Александр Галич, еще не подозревая, как далеко его самого заведут эти песенки.
В Польше, если и не началось с песенок, то уж наверняка ими сопровождалось. Куплеты Окуджавы, армянское радио, анекдотцы. Своя необъявленная война с режимом, который шел на провокации, бандитски избивал студентов (Варшава, 1968 г.), расстреливал рабочих (Гданьск, 1970 г.), блудливо оглядываясь на Москву: довольна ли?
Польские интеллигенты, охочие до песенок и анекдотов, сформировали Комитет защиты рабочих (КОР), из него вырастет «Солидарность». Но прежде чем рухнет ненавистный режим, ее попытаются раздавить, введя в 1981 году военное положение, интернировав активистов. Среди интернированных был и правозащитник Адам Михник, который (не в те ли дни?) пришел к выводу: национализм — последняя стадия коммунизма.
Да, именно так, подтверждают независимые государства, поднявшиеся на обломках Советского Союза. Во главе их зачастую стоят еще не успевшие сносить башмаки секретари ЦК, недавние проповедники дружбы народов, пламенные обожатели Москвы.
Польские лидеры тоже не гнушались такими клятвами, насильственно прививая любовь к Советскому Союзу и рождая в ответ неприязнь к нему. Они жили тупой уверенностью: всякое недовольство будет подавлено, за спиной дивизии Варшавского пакта, попросту — Советская Армия, давно и прочно задействованная в необъявленных войнах.
Лишь в 1992 году был раскрыт план вторжения в Польшу, намечавшегося на декабрь 1981 года. Еще ранней весной штабы Прикарпатского, Белорусского, Прибалтийского округов и Балтфлота приступили к тайной разработке операции по «интернациональной помощи».
Летом Москва приказала привести в боевую готовность одну дивизию моего родимого Прикарпатского округа и отрекогносцировать маршрут к границе. Директива на разработку вторжения пришла осенью.
«Работали мы в специально отведенном помещении... под усиленной охраной, — вспоминает один из штабных генералов. — Все документы исполнялись от руки, без чертежников и машинисток».
Попутно выяснялись трогательные подробности: на наших картах не было границ польских воеводств и гмин, оставались неизвестными имена командиров польских соединений и частей. «Вот где открылась бездна нашего чванства; мы знали абстрактную «братскую Польшу» без имен и фамилий людей, ею руководящих...»