— Алексей Максимович и у нас в Болшеве был, — сказал я. — Ну, а как ты в эту партию попал?
— Это уж после ваша комиссия приезжала. Овчинников ее возглавил. Знаешь, конечно? Бывший ширмач. Записывал желающих работать в коммуну. Я и попросился.
— Решил завязать?
Спросил я словно бы невзначай и тут же стал закуривать. Я не глядел на Павла, но по большой паузе, которая за этим последовала, понял, что он меня раскусил.
— Ты, Коля, как следователь разговариваешь! — засмеялся он, и смех его был неискренним. — Ну, как заключенные смотрели на вашу комиссию? «Легавые приехали». Кому охота годами из-под замка «любоваться» на Белое море, слушать крики чаек? Вот и записывались.
«Так и увернулся Пашка от прямого ответа, — мысленно засек я. — Освободиться захотел. А для чего? Чтобы работать в Болшеве или убежать на волю?»
— Сказать по совести, я не верил, что меня возьмут в коммуну, продолжал Павел. — «Красненькая». Кому я нужен с таким сроком? И вот не так давно, осенью, приходит Мишка Сопатый, сосед по камере. «Новость для тебя, Пашка, закачаешься!» Я: «Какая?» Сопатый: «Спляши сперва». Дело во дворе было. Я вдарил «сербияночку», он остановил. «Нет. На воротах пляши». Пришлось мне лезть на перекладину, притопнул разов несколько ногой. И тогда Сопатый: «В Москву едешь. Сам видал тебя в списке». Всю ночь не спал, думал: «Неужто возьмут? Вдруг вспомнят: красненькая? И вычеркнут».
— Нет, мы берем всяких, — подтвердил я. — С блатом пора кончать, Паша. Терпение и труд все перетрут. Жалко Мишки Григорьева тут нету, я бы и его забрал.
Поезд пришел в Москву. Перебрались мы на Ярославский вокзал, и тут выяснилось, что двое из партии исчезли.
— Бежали гады, — подытожил кто-то с веселой усмешкой.
— Дураки, — спокойно сказал Алексей Погодин. — Куда денутся? Сколько вор ни ворует — тюрьмы не минует. По себе знаю, а уж я умел концы прятать. Да и вы знаете. И знаете, что с каждой новой судимостью сроки закатывают все большие. А в Болшеве жили бы как люди.
Сперва на лице Павла Смирнова я заметил веселую улыбку. После слов Погодина он удивился и как бы задумался. Видно, он ожидал, что за сбежавшими тотчас организуют погоню, а тут лишь плюнули в след. «Дураки!» Вот и все.
Через полчаса на дачном поезде добрались до Болшева.
Как зорко смотрел Павел Смирнов, когда высыпали из вагонов на деревянную платформу и, выстроившись парами, пошли через лесок в коммуну! Он все озирался по сторонам. Впрочем, не один он осматривался подозрительно. «Охрану ищут», поняли мы, болшевцы: в свое время и мы сами не верили, что бывшие заключенные, «каторжники» живут тут совсем вольно.
— Потерял чего? — спросил я Павла с невинным видом.
— Чего мне терять? Просто… интересуюсь местностью.
Один из партии не вытерпел:
— Ну где ж колючая проволока? Легавые?
— Соскучился? — усмехнулся Смилянский.
Комиссия наша не могла удержаться от смеха.
Особенно вчерашние заключенные были поражены, вступив на территорию коммуны. Встретил нас весь коллектив со знаменами, музыкой: в Болшеве уже был свой духовой оркестр. Затем дали хороший обед и в клубе состоялся торжественный вечер. Самодеятельность у нас была отменная: свои художники, поэты, танцоры, свой большой хор.
— Ну как? — спросил я Павла, когда мы вечером пошли в общежитие спать.
— Агитировать у вас умеют здорово, — неожиданно ответил он.
Весь этот день он далеко от бараков, клуба не отходил, хотя я и предлагал ему прогуляться в лесу. И по-прежнему ко всему зорко присматривался.
Наутро партию прибывших провели по цехам конькового завода, лыжной, обувной, трикотажной фабрик, на которых работали коммунары — познакомили с производством. Здесь они лично убедились, где и кто «вкалывает» из их знакомых болшевцев. В каждом цехе управляющий коммуной Богословский спрашивал новых воспитанников:
— Кто бы хотел здесь работать?
И те, кому нравилось, заявляли: «Я». Остальные проходили дальше. Кто оставался в кузнечном, кто в столярном на лыжной фабрике, кто в заготовочном на обувной. Павел Смирнов облюбовал себе механический цех. До этого он не проявлял ни к чему интереса, а перед револьверным станком остановился пораженный.
«Железо железо режет!»
Из-под резца мягко, будто сосновая стружка, бежала металлическая лента, маслянисто блестела эмульсия.
«Здорово!»
— Останусь тут, — заявил он.
Правда, когда его на следующий день подвели к станку, он отскочил в сторону. «Еще руку оторвет».
Затем стало стыдно: ведь считал себя смельчаком.
«Иль не справлюсь? Должен».