-Пить, наверное, хочешь? У тебя отходняк начался от наркоза. Вот, попей немного! - Он протянул мне стакан. - Сразу всё не выпивай - вредно!
Я глотнул... Ой, как хорошо стало!.. Сделав ещё небольшой глоток, я вернул стакан соседу и услышал, как он поставил его у моей головы. Тумбочка. Понятно! Вот в туалет бы ещё сходить как-то!..
-Чё, в туалет хочешь? Вот, под кроватью у тебя «утка». Ссы туда, не боись! Утром уберут. Если «по большому» хочешь - скажи, я помогу, ты не стесняйся, здесь все через это прошли. Тут - госпиталь, а не театр благородных девиц. Если чё - вода у тебя за головой; тумбочка - на двоих. Постарайся заснуть. А то с утра начнутся анализы, перевязки, осмотры... Если чё - зови!.. - прошептал мне незнакомый пока сосед, и лёг на свою койку. Скоро я услышал, как он равномерно засопел.
Мысли в моей тяжёлой голове путались. Но вскоре и я уснул, аккуратно уложив на живот левую руку, упакованную в лангет. И опять мне несколько раз снилась моя оторванная кисть, показывающая фигу моей дальнейшей судьбе. И каждый раз я просыпался. Вновь прооперированная рука горела. Боль была такой сильной, что я почти не чувствовал, как ноют раны в левой ноге... В моей щеке, похоже, врачи тоже поковырялись: щека была вспухшей, как у бурундука: будто я за ней спрятал грецкие орехи. Зубы мешали ворочаться языку...
В семь утра в палату зашла медсестра, всунула мне под мышку холодный градусник и сказала, что через полчаса меня на каталке повезут сдавать анализы крови, а до этого попросила наполнить две стеклянных баночки из-под детского питания. Она ушла, а я стал беситься на себя, что не спросил: «полными должны быть баночки или нет» Соседи ещё дрыхли, и я не стал никого будить. С грехом пополам я отвернул крышки у баночек и доверху наполнил их. Никогда я не лежал в больницах, а как сдавал анализы в военкомате - у меня напрочь вылетело из головы... Наверное, через дырку в щеке... Это было так давно: ещё в прошлой жизни... «до»... Многое случилось с тех пор... Многое ещё могло быть впереди!.. Но... Да ладно! Что случилось - то случилось!.. Буду жить по-новому. Правы Аврора с капитаном: от таких мыслей главное - не спиться. Надо искать себя. Так ведь я же почти ничего не умею. Да и не смогу теперь нормально уметь... Блин, даже грузчиком теперь работать не смогу, не говоря уже про музыку! Даже флейта требует две руки. И барабан... Бубен остаётся да губная гармошка... Я хмыкнул. Кажется, я становлюсь циником... И тут же нашёл этому оправдание: так легче не сжигать себя, жалеючи охами да ахами...
Первые дни в госпитале для меня (и не только для меня) были мучительными: давали знать не только свежие раны и лезущие в голову нехорошие мысли, но и большое количество вновь поступающих раненых из районов боевых действий. Последнее обстоятельство очень сильно удручало. Ещё угнетали различные слухи и домыслы. Пресса словно сошла с ума: много ругали военных, руководителей федеральных войск и правительство страны, зачастую перевирая факты. От этого становилось на душе тяжелее. Телевизор я ещё не смотрел, так как для этого надо было идти в холл, а я пока был не ходячим, а лежачим. Через пять дней я уже не шепелявил, а стал разговаривать нормально, хоть и медленно, что немного скрашивало горечь моего положения. Домой старикам я ничего не писал и не сообщал - всё тянул время.
Со своими однопалатниками я познакомился быстро. К одному из них на шестой день наступившего 1995 года приезжали отцы-командиры из его части - привезли гостинцев и сообщили, что он представлен к ордену «Мужества» за достойные боевые действия и полученные ранения. После их отъезда Витька матерился во весь голос на всю палату, мол, зачем ему теперь эта железка, лучше бы ноги вернули и глаз. Других однопалатников уже ранее навещали перед Новым годом. Обо мне же мои командиры вообще, наверное, пока ещё не знали; возможно, я числился среди без вести пропавших или даже убитых. И это тоже угнетало. В-общем, минусов в первые дни моего пребывания в госпитале было гораздо больше, чем плюсов. Но помаленьку я стал привыкать к новой обстановке и новым обстоятельствам.
Как-то на перевязке я встретился с капитаном Андреевым, и поделился с ним опасениями, что обо мне могут в части ещё не знать. Он меня успокоил, сказав, что командование госпиталя уже наверняка сообщило обо мне в часть, так что мои беспокойства по этому поводу напрасны. Вот если бы я был без сознания, да ещё и без документов, то для моих опасений была бы какая-то почва. Это меня несколько подбодрило. Зато сам Трофим (он так попросил меня к нему обращаться, мол, всё равно он теперь не военный), был поникшим. Немного помолчав, он сказал: