-Моя невеста при телефонном разговоре ничего не сказала, что приедет или не приедет. Просто промолчала, когда я выложил ей всю правду о том, какой я теперь стал. Знаешь, Жень, я её понимаю и не виню. Она - красавица, ей счастья нормального хочется, а не с инвалидом всю жизнь мучиться, локти потом себе кусать, что пожалела не вовремя. Я и желаю ей счастья, пусть найдёт себе другого. Ещё неизвестно, как я бы отреагировал на её месте.
Мне пришлось с таким веским доводом однофамильца согласиться. Ведь и я оказался практически в такой же ситуации, хотя у меня, в отличие от Трофима, есть мои дорогие дедушка и бабушка. Узнав об этом, он грубо мне сказал:
-Вот что, дурень, чтобы сегодня же сообщил им о себе. Можешь считать это приказом, пусть я тебе и не командир. Но пока что я старше тебя по званию... Мда, пока что... Не обижай стариков, Женька.
-Да не знаю, как сообщить, Трофим. Письмом - долго. А вдруг затеряется?.. А позвонить - пока не разрешают.
-Я договорюсь, чтобы тебя отвезли к моему другу хирургу. Мы вместе в школе учились, пусть и в разных классах, и занимались в одной секции самбо; он потом в мединститут учиться пошёл, а я - в военку. Здесь только и встретились. Сёма поможет, он - нормальный парень. Сегодня же и позвонишь. За тобой придут и довезут вечером. Сёма как раз сегодня дежурит в челюстно-лицевом отделении. Ты в какой палате лежишь?
Я назвал номер своей палаты. Мы ещё немного поговорили; я вкратце рассказал Трофиму, как получил ранение, а он поделился о своём ранении... После перевязки нас развезли по разным палатам.
Вечером, после ужина, за мной пришли два ходячих выздоравливающих бойца и увезли меня на каталке в ординаторскую, где дежурил капитан медицинской службы. Когда бойцы вышли в коридор, то капитан Сёма спросил у меня номер домашнего телефона и код города. Я назвал, и он, набрав номер, протянул трубку мне, а сам продолжил писать в историях болезни, сказав, чтобы я не обращал на него внимания, но при этом разрешил поговорить по межгороду не более пяти минут.
Дома, к моему тихому облегчению, оказался только дедушка. Он сказал, что бабушка ещё не вернулась из церкви, ведь сегодня - Рождество Христово. Она там за меня молится. Я постарался быстро сообщить бодрым голосом деду о случившемся, но предупредил, что им в госпиталь приезжать не нужно, так как меня могут перевести в другой госпиталь (куда же им ездить в их-то годы?!). Попросил их не переживать за меня, а ждать моего досрочного возвращения домой. И ещё попросил деда, чтобы он как-то подготовил бабушку и помягче ей преподнёс такое нехорошее известие... Дедушка меня подбодрил, и в свою очередь попросил меня держаться правильной линии, но по его голосу я понял, что он очень встревожен таким известием о единственном внуке. Эх, деда, если бы ты знал, как я не хотел расстраивать вас, моих самых близких и любимых на свете людей! Не желал я расстраивать и Анютку Чай. Но она, как видно, - не моя самая близкая, и моей уже вряд ли будет... Несколько раз возникало жгучее желание написать ей в часть, но рука с авторучкой каждый раз застывала над чистым листом, и я малодушно откладывал написание письма на недалёкое неопределённое «потом».
...Моя культя на оторванной руке, и раны на щеке и под ягодицей к удивлению врачей заживали быстро. А вот осколочная рана на икре левой ноги вызывала беспокойство у всех врачей, да и мне причиняла постоянные боли. Задетая кость никак не желала заживляться. Странно, что именно эта рана при самом ранении казалась самой менее болезненной по сравнению со всеми другими, и я считал её не слишком опасной. Оказалось - с точностью до наоборот. И всё же на Старый Новый год я впервые встал на костыли и самостоятельно добрёл до перевязочной. Точнее я кое-как доскакал на правой здоровой ноге с одним костылём под правой здоровой рукой, а левая нога была согнута в колене. Под локоть же левой перевязанной руки меня подстраховывал один из выздоравливающих бойцов. Так, глядишь, скоро и бегать начну. С отсутствием левой кисти я уже смирился, и даже помогал себе иногда перевязанной рукой что-нибудь придерживать. Жить, друзья, можно и так! У меня ещё не такие уж и страшные травмы, как у других. Я-то хоть на своих двоих бегать буду... И правая рука цела. Да и глаза мои на месте. А это многого стоит!
За две недели я насмотрелся и наслушался в госпитале столько вздохов и охов, что и вспоминать о них не хочется. Особенно жутко было слушать причитания некоторых военнослужащих, полностью потерявших в результате ранений или ожогов зрение. И никто им помочь не мог: ни ты, ни врачи, ни Бог. И у всех без ответа повисал один вопрос: «за что?!..» Хотя мой тёзка как-то ответил на этот вопрос: «За Родину, какая бы она ни была, за своих родных, за себя, за своих будущих потомков». В душе я с ним согласился, но умом пока принять не мог. Поразмыслив же, пришёл к выводу, что провинился в чём-то перед Всевышним. Ведь я насовсем лишал жизни других, а не то, что ранил их. Пусть и не по собственной воле и хотению, а по приказам командования, но убивал... И в то же время я понимал, что если бы я при боевых действиях не убивал, то легко и ни за что убили бы многих моих сослуживцев, да и меня самого. Просто ранение - это кара моя такая за мои деяния и поступки. Судьба, от которой никуда не денешься.