На третью мою ночь пребывания в палате он повесился на простыни. Сквозь сон я услышал стук упавшего тела, и приподнялся, облокотившись на правый локоть, но не сразу понял спросонья, что произошло. Выздоравливающие пацаны крепко спали здоровым юношеским сном. Когда я увидел прижатое к кровати тело и раскинутые на полу ноги, а также затянутую на шее скрученную простынь, привязанную к дужке кровати, то заорал во весь голос... Было уже поздно - он затих. Привести в себя его не удалось... Больше в эту ночь мы не уснули. Утром приезжал следователь из военной прокуратуры и опрашивал нас. Меня он опрашивал ещё и отдельно по случаю с Червяковым, но я отказался писать заявление, пояснив, что претензий к нему не имею. Не хотелось даже хоть каким-то боком быть повязанным с этим дерьмовым Червяком. Я его простил... Так Бог велел!.. Случай с самоубийством однопалатника произвёл на всех обитателей нашей палаты гнетущее впечатление, и в этот день мы не шутили, а разговаривали почему-то шёпотом. Но уже на следующий день жизнь вошла в своё русло.
В этот день произошли одновременно ещё несколько событий. Пользуясь тишиной в палате, я ещё до обеда спокойно написал текст песни о своей воинской специальности «Снайперская пуля», и тут же написал и отправил письмо Витьке Горькову, чтобы он вместе с Димкой Чибисом попытались придумать какую-нибудь мелодию (если получится) на следующие слова:
«В засаде пятый день лежу,
Хоть говорится, что «сижу»;
Не шелохнуться и не покурить.
Вот за последнее - врагу
Набил бы морду, да могу
Его я только взять и подстрелить.
«На войне все пули - дуры» -
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!
Мой враг, похоже - не простак;
Засада для него - пустяк;
Она ж ему - как будто дом родной.
Не любит, видно, он курить.
А может даже - есть и пить...
А я насквозь промёрз и весь больной.
«На войне все пули - дуры» -
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!
Как надоело мне лежать!..
Уже хотел я, было, встать,
Но, знать, не с камня сделан был и он.
Его я чуть опередил;
Притом, я чуть точнее был...
Мне всё же жаль, что он мне был врагом!
«На войне все пули - дуры» -
Это факт. Но всё не так!
Быть не может пуля дурой,
Коли снайпер не дурак!»
В этот же день я вновь впервые встал на костыль. Опыт у меня уже был, и первые скачки я сделал тогда, когда никого не было в палате - все ушли на завтрак. Бисеринки пота покрыли мой лоб, и даже спина стала мокрой. Но я был счастлив. Я и вправду был счастлив. Народ, я выдюжу! Я смогу! Не смотря ни на что - смогу!
В этот же день я самостоятельно (правда, рядом шёл однопалатник Борька) домчался (если бы вы видели, как я тихо и неуклюже скакал) до перевязочной. Всё же ставшая лёгкой левая нога создавала некий дисбаланс моему телу. К новому положению и балансированию моё тело должно ещё привыкнуть... Раны заживали хорошо, и это не могло не радовать. Смущала меня щека - шрам малинового цвета не украшал моё лицо мужчины. Если бы он был не малиновым, то и след от раны был бы не так заметен.
И в этот же день мне сняли бинты с руки. Мда!.. Уж лучше бы ещё какое-то время походить с бинтами. Не очень приятная картина. Буду привыкать к такому виду своей руки. Культя!.. Вспомнился суицид однопалатника... К чёрту!.. Такие мысли - прочь!.. Я же не отгрыз себе руку. Я ведь не по пьяной лавочке сунул руку, куда не надо. Сержант Андреев, ты получил самое настоящее боевое ранение при защите интересов Родины! Как тут у нас шутят остряки: «И Родина тебя не забудет!..» И всё же со снятыми бинтами на руке стало свежее. Мою культюшечку теперь и помыть можно. Я впервые с большой осторожностью мыл в палате руку. Аврора ещё в первый мой день перевода из реанимации в палату принесла мне зубную пасту и зубную щётку. Как давно мои зубы не знали щётки!.. С прошлого года. Точнее, с 31 декабря 1994 года. Я стал приноравливаться выдавливать пасту на щётку. Не так уж это и легко было поначалу: выдавливалось либо много, либо кроха... Приноровлюсь... Ко многому чему теперь надо приноравливаться.