А Папка, если не злился на то, как она одевается или ходит, тоже над нею посмеивался. Мама ему сказала, что Тетя Мэй на самом деле очень жалкая и что ему не резон над нею смеяться. Тут-то я и задумался. Жалкой Тетя Мэй не была. По крайней мере, я так не считал. И сказал Маме, что я так думаю, а Папка от этого только еще сильней расхохотался. И вот тогда я на Папку разозлился и больше не рассказывал ему, о чем со мной Тетя Мэй разговаривает. И тогда мы оба друг на друга разозлились, а я вообще пожалел, что ему что-то говорил. Но все равно я не считал Тетю Мэй жалкой.
Тетя Мэй сказала, что я все бледней и бледней, поэтому гулять мы стали ходить каждый день. Лично я считал, что становлюсь выше и щеки у меня сильно розовеют, но делать мне было нечего, поэтому я с нею и ходил. Мы только что посмотрели кино с Джин Харлоу и Франшо Тоуном, поэтому Тетя Мэй намазала мне волосы маслом, повязала мне галстук и сказала, что я немного на него похож.
Мы стали гулять каждый день, и поначалу мне прогулки нравились, но немного погодя все в городке начали выходить на улицу, чтобы посмотреть, как мы гуляем, и смеяться, когда мы их минуем. Тетя Мэй сказала, что это просто зависть, но все равно прогулки у нас прекратились, мы ходили только по воскресеньям.
Пускай я такого и не подозревал совсем, в городке я стал очень хорошо известен из-за того, что гулял с Тетей Мэй. И люди начали Папке говорить, что его малыш очень знаменит. Еще и поэтому прогулки прекратились.
Пусть даже Тетя Мэй почти ни с кем и не разговаривала, все сплетни в городке были ей известны, и даже Маме могла она рассказать такое, чего та ни разу не слышала.
Где-то в то время Папка решил, что мне следует играть с другими мальчишками, а не с Тетей Мэй. Я про такое не сильно задумывался, потому что не знал, какие они, эти мальчишки. Мальчишек своего возраста я только на улице видел, а вот познакомиться с ними мне не выпало. И вот меня отправили играть с сыном одного Папкиного знакомого по фабрике. Каждый день, когда Папка уходил на фабрику, он отводил меня домой к этому человеку. Когда первый раз увидал этого мальчишку, я не знал, что сказать или что сделать. Ему было лет шесть, чуть крупнее меня, а звали его Брюс. Первым делом он сорвал кепку у меня с головы и кинул ее в ручей возле их дома. Я не знал, как тут быть, и потому заплакал. Папка надо мной засмеялся и сказал, чтоб я дал сдачи, но я не умел. В тот день мне было ужасно, и мне хотелось поскорее домой к Маме и Тете Мэй. Брюс мог что угодно. Лазать, прыгать, драться, бросать. Я ходил за ним хвостом и старался делать то же, что и он. На обед его мать позвала нас в дом и дала нам сэндвичей, и еще сказала, что если Брюс мне что-нибудь сделает, просто сделать ему то же самое. И я кивнул, и сказал ладно, так и поступлю. Когда она отвернулась, Брюс опрокинул мой стакан с молоком, а его мать повернулась снова, решила, что это я сделал, и шлепнула меня по лицу. Брюс засмеялся, а она велела нам идти на улицу играть. Меня тогда первый раз по лицу шлепнули, и мне от этого стало ужасно. После такого я вообще ничем почти не мог заниматься, поэтому Брюс пошел звать каких-то своих друзей играть. Когда он ушел, меня стошнило сэндвичем и молоком в кустах, я сел и заплакал.
– Ты ревел, – сказал мне Брюс, когда вернулся. Двум друзьям, кого он с собой привел, было лет по семь, и мне они казались здоровенными.
– Ничего не ревел. – Я встал с земли и заморгал, чтобы постараться смахнуть слезы с налитых кровью глаз.
– Ты хлюздя! – Один друг Брюса туго схватил меня за воротник. У меня в горле ком встал. Я не знал, что значит это слово, но произнес он его так, что я понял – ничего хорошего. Я перевел взгляд на Брюса, рассчитывая, что он встрянет между мной и этим мальчишкой. А тот попросту стоял себе и всё, и вид у него был до чертиков довольный.
И тут прилетел первый тычок. Мне в голову, прямо над глазом, и я снова заплакал, только теперь сильней. Они все сразу на меня навалились, так мне показалось. Почувствовал, что падаю назад, и приземлился, а они все – на мне сверху. В животе у меня тошно заскрежетало, и я ощутил, как рвота поднимается мне в горло. На губах я уже почуял кровь, а от ступней вверх по моим ногам полз жуткий испуг. Зуд во мне поднимался, чуял я, пока не схватил меня там, где я его по-настоящему почувствовал. И тут пришла рвота – на всё. На меня, на Брюса и на двоих прочих. Они заорали и соскочили с меня. И я остался лежать, а солнце жарило, и я весь был в пыли.