— Намек прозрачный, Павел Иванович. Но только философский смысл легенды можно повернуть по-разному.
— Конечно. Те же философы говорят, что результат зависит от взгляда.
— Вы извините, Павел Иванович. Я журнальчик, который на столе лежал, полистал, пока вы по телефону недавно беседовали. Вы видели и не препятствовали. А зачем препятствовать? В открытой продаже есть, во всех киосках. Я его и раньше почитывал, этот журнальчик! Очень полезный для правовой пропаганды. Так вот, особенно одно место мне понравилось, которое вы подчеркнули. Чрезвычайно интересное и познавательное место. Взгляните, пожалуйста. А потом я вам выскажу, если сочтете нужным, еще некоторые соображения.
Калитин взял последний номер журнала «Советское государство и право» и в разделе «Из истории криминалистики», пробежал глазами действительно отмеченные им строки:
«Можно найти много общих черт, если проанализировать характер преступности в столицах разных государств, особенно государств западного мира. Когда мы читаем полные интереса страницы Клегера, очевидца жизни мира нищеты и преступности Вены, когда мы целиком захвачены рассказами Гюйо о преступном Париже и Ничефоро и Сигиле о преступности в Риме, мы всюду видим перед собой одни и те же картины. И нам становится понятным, почему авторы, отделенные один от другого громадными пространствами, иногда, кроме того, и целым рядом лет, но живущие в столицах той или иной капиталистической страны, давали своему труду о преступности сходные названия. Клегер назвал его «По логовищам нищеты и преступления Вены», Гюйо, прежде чем предпослать своей книге заголовок «Тюрьмы и заключенные Парижа», написал на обложке: «Страдающий Париж». А Ничефоро и Сигиле подчеркивают в своей книге о преступности в Риме найденные ими на стене грязной сырой квартиры в подвальном этаже весьма симптоматичные слова, которые начертала углем чья-то рука: «Голод и каторжные работы».
То же мы можем сказать и о дореволюционной России. Научные исследования о ее преступном мире, статистические данные показывают, что обитателей тюрем в царской России приводили, например, к воровству именно общественные условия — глубокая нужда, беспризорность детства, сиротство, непригодность к труду, невозможность найти какой-либо, даже самый мизерный заработок».
— Ну, Матюшин, прочитал. Слушаю ваши соображения.
— А соображения самые элементарные. Слава богу, у нас уж куда какая послереволюционная Россия.
— Дальше.
— И к труду я вполне пригоден. Работы тоже навалом по моей специальности — электротехника. Даже жилую площадь предлагали на заводе под Москвой.
— Вывод?
— Значит, если держусь «разгона», то не зря. Пусть будет всегдашним календарным днем такой, в котором мне вольготно живется.
— Уж какая вольготность в тюрьмах да колониях.
— Не надо, Павел Иванович. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.
— Нет, не понимаю.
— Будто бы? Я живу не так, как надо, а так, как хочу.
— Врете, Матюшин. Не живете вы, а влачите жалкое существование. Чего же вы бегаете все время из заключения, если там для вас «как хочется»?
— А жизнь в свое удовольствие на свободе?
— Что вы называете «свободой»? Во-первых, этой «свободы» у вас и наберется всего считанные годы за всю вашу жизнь. А во-вторых, какая же это «свобода», если страх в любую минуту быть пойманным неотступно терзает вас хуже самой жестокой болезни.
— Кого терзает, а кого и не терзает.
— Опять кривите душой?
— Знаете что, Павел Иванович? У нас разные позиции и разные возможности для их отстаивания. Так что не нужно заставлять меня злиться на самого себя. И лишних слов, по-видимому, не следует говорить. Ни вам, ни мне. А то я могу сбиться с настроения, и деловая часть нашей беседы не получится достаточно полной. Итак, что же я должен был вам еще сообщить?..
Раскрывался ли Матюшин до конца в той части, которую он называл «деловой»? Трудно было в это поверить. Да, собственно, для старшего лейтенанта и не было особым открытием все сказанное «королем разгонщиков». Показания потерпевших, свидетелей, обвинительные заключения в делах, взятых из архива, нынешние допросы кое-каких лиц, уже обнаруженных розыском, — все это дало как бы контрольный материал, по крайней мере достаточно исчерпывающий, чтобы проверить искренность побуждений Матюшина. Может, именно поэтому Павел Иванович так внимательно слушал, не делая даже никаких заметок. И только неожиданными короткими репликами заставлял преступника не уклоняться излишне в сторону, быть все время в русле, нужном для разработанного плана дознания.