— Очевидно, этой верой в наивность и простосердечие милиции вы и сейчас питаете свои иллюзии. Оговорюсь — делаете вид, что питаете. Сами того не замечая, вы нет-нет да и выдаете свою тревогу, беспокойство; раздражение, злоба проскальзывают у вас и в тоне и в беспомощности полемики, которой очень не хватает вашей прежней уверенности и показной логичности. Допустим даже, что вы чисты, как голубь, и последние девять месяцев, скопив в неизвестные времена крупную сумму, жили на нее и даже мысленно не позарились на чужое. Но какой же здравомыслящий человек станет всерьез рассчитывать на то, что после второго побега из мест заключения, после дважды повторенной подделки документов, после стольких месяцев пребывания на нелегальном положении, когда твоей личностью вынуждены весьма пристально заниматься органы власти, — какой чудак после всего этого возьмется утверждать, что собирался «зажить» под собственной фамилией (как вы могли в родных местах выдать себя за кого-нибудь другого!) и остаться безнаказанным? Несолидно, несерьезно ведете вы себя, гражданин Корнилов. И пора бы вам было догадаться, что наша терпимость в беседах с вами объясняется совсем не нашей слабостью. Хочется, знаете ли, представить себе меру падения человека, который в десятый раз окажется перед судом. Для тех, кто будет решать вашу судьбу, вовсе не безразлично, как, какими путями пришли вы к сознанию своей вины. Но наши попытки дать вам это понять, к сожалению, ограничены временем. До завтрашнего дня, Корнилов, у вас еще есть возможность продумать сказанное. Мы намерены предъявить вам новые, абсолютно бесспорные доказательства вашего участия в квартирных кражах.
— Словам не верю. Предъявляйте. Тогда и будем разговаривать.
Старший лейтенант Калитин без особой необходимости не хитрил с преступниками и, уж во всяком случае, никогда не пытался воздействовать на них с помощью известного «психологического» приема, который носит столь красноречивое название — «взять на пушку». Он считал, что с теми, кто и думать забыл о существовании таких понятий, как честность, порядочность, он просто не имеет права хоть в чем-то отступить от своих нравственных принципов. Проходило больше или меньше времени, но все они (неужели «разгонщик» Матюшин — исключение?) начинали понимать это. И тогда обычно наступал перелом.
Расследование преступлений, как никакое другое логическое искусство, не терпит штампа, одинаковых подходов к разным случаям, хождения по одним и тем же, проторенным путям. Бесспорно, криминалисту необходимо работать над личностью правонарушителя, знать, чем он дышит. Тогда яснее становятся и мотивы преступления, а следовательно, легче раскрывается и оно само. Но направь Павел все силы лишь на «познание» Корнилова — и еще неизвестно, как и когда удалось бы разобраться в подоплеке всех этих массовых квартирных краж в Москве. Да и вряд ли были возвращены владельцам похищенные вещи: переделанные, перелицованные, перекрашенные, они ушли бы по таинственным каналам неизвестно куда и к кому. В деле Корнилова старший лейтенант не столько работал над личностью преступника, сколько вокруг него, над его окружением, связями, сообщниками, пособниками. Что Корнилов? Самыми элементарными действиями уголовный розыск рассек его «личность», его духовный мир на составные части. Раз так, то, конечно, незачем игнорировать возможность получить и непосредственное признание преступника. Но если он оказался «кремнем», должны помочь иные шаги. И они предпринимались самым активным образом. Здесь Павел сказал чистую правду: Корнилова ожидали на следующий день такие неожиданности, которые его буквально потрясли.
…По разным причинам меняют люди свои квартиры. Ясно лишь, что каждому хочется жить лучше, удобнее, чем прежде. Есть такие любители в Москве, что даже устроили некий «спорт» из этого занятия. По семь-десять раз переезжают они из одного дома в другой, из дальнего района — в центр и обратно, гоняясь за «синей птицей» жилищного совершенства. Подобные хлопоты, которые сами себе устраивают горожане, законом не запрещены, так что уголовному розыску интересоваться, скажем, причиной обмена вроде бы не пристало. Но для того, вероятно, и существуют правила, чтобы оговаривались исключения из них. Зачем, например, понадобилось двадцатипятилетней Дарье Васильевне Харабаровой переселяться в худшую, еще более населенную квартиру, да еще расположенную в соседнем здании, тут же, на Кутузовском проспекте? Согласитесь, что любопытство сотрудников МУРа в данном случае имело под собой основания.