Врач обильно намочил перекисью большой кусок ваты, смыл с лица совсем осовелого детины кровь, и под ней не оказалось даже чуточной царапины. Только сильно распухший, посиневший нос на одутловатой красной физиономии носил следы насильственных действий: обильное кровотечение из разбитого носа вполне удовлетворительно объясняло происхождение такой ужасающей на вид лужи на бетонном полу палатки.
«Нет, Володька Истрин ко взлому непричастен. Алкаш он, то есть алкоголик, — Поправился милиционер, — это да. А насчет воровства мы за ним никогда не замечали».
Так и оказалось. Когда Истрин а с помощью нашатыря и других сильнодействующих средств привели несколько в чувство, он стал клясться, что ни сном ни духом ни в чем не виноват. Верно, выпимши был сильно. Шел в начале ночи домой, увидел приоткрытую дверь знакомой палатки и решил, что зайдет «добавить». Достал закуску — кусок сала и шагнул в темноту. Обо что-то споткнулся, грохнулся на пол. А встать не смог. Так и заснул, наверное, в луже крови, которая текла из пострадавшего при падении носа.
Вот тебе и «убийство»…
Постовой милиционер, поднявший тревогу, деваться не знал куда от смущения.
Журналист Митя, приехавший с опергруппой, исписал чуть ли не весь свой блокнот… Метро еще не ходило, и журналиста по дороге в управление подбросили по его просьбе домой.
А около разграбленной палатки, на опечатанной двери которой с наружной стороны продолжала, несмотря на наступивший рассвет, вовсю светить большая электрическая лампа, остался на посту молоденький милиционер. Уж он так костил себя, так костил, да что проку. Факт остается фактом: ради обычного, «рядового», как говорят оперработники, взлома он поднял на ноги все милицейское начальство, городскую прокуратуру и еще всякие иные инстанции, которые полагается осведомлять о таком опасном преступлении, как убийство. Теперь он обязан по-настоящему отличиться, а то товарищи засмеют, хоть из органов уходи. Вот бы найти какую-нибудь улику, случайно не замеченную работниками из управления. Постовой пристально еще и еще раз осматривает землю вокруг палатки, асфальтовую дорожку, ведущую к двери, приподнимает носком сапога ржавые осенние листья, сучья, упавшие с деревьев. В неглубокой, залитой водой яме постовой замечает что-то похожее на серую картонку. Он нагибается и рукавом шинели стирает грязь… с паспорта. Открыв не успевший еще полностью размокнуть документ, постовой недолго рассматривает фотографию владельца. Широкое тупое лицо, заплывшие глаза, короткие волосы. Едва взглянув на отчетливо видный штамп прописки, постовой достал свисток. Попросив подоспевшего с перекрестка старшину минут двадцать постоять около палатки, постовой бегом кинулся в отделение.
А дальше все пошло как по маслу. Толя Коробов, хоть и скептически отнесшийся к новому сигналу постового, не мог не проверить его сообщения. Когда приехали к дому на Ленинском проспекте и поднялись с дворником и понятыми на этаж, где жил владелец утерянного паспорта, из нужной оперативникам квартиры как раз выходил сухонький человечек небольшого роста и неопределенного возраста.
«Рейнгольд Чиркин дома?!» — спросил Коробов.
«Где же ему, подлецу, еще быть, как не дома, — зло ответил сухонький человечек. — Целую ночь неизвестно где шлялся, а сейчас, когда все честные люди трудятся, дрыхнет».
«А вы кто ему будете?»
«Сосед я ему, тунеядцу паршивому. Он два месяца подряд гуляет, морду отрастил — противно смотреть».
«Ясно. Спасибо, папаша».
Чиркин действительно крепко спал, отвернувшись к стене. Мать его уже ушла на работу. И в комнате больше никого не было. Толя Коробов крепко взялся за голые плечи Чиркина, готовый ко всяким неожиданностям, и… отпрянул, словно его как следует тряхнуло электрическим током. Моргая глазами, на диване сидел, прикрывшись одеялом, ничего не понимающий, испуганный… Митя. Тот самый журналист Митя, с которым Коробов расстался каких-нибудь полтора-два часа назад…
— Ну и здоров ты, Сергей, брехать, — усмехнулся Павел. — Какой же он Митя, если он Рейнгольд?
— Правильно, — сразу же согласился Сергей. Он был абсолютно серьезен. Воинственно-серьезно торчал его со школьных лет, насколько помнил Павел, никогда не поддававшийся приглаживанию темный чуб на самой макушке. Очень ясно, совершенно серьезно глядели широко открытые голубые глаза, такие приметные на узком продолговатом лице. И только предательски подрагивала совсем неподходящая для «сыщика» симпатичная ямочка в нижней части подбородка. — Правильно, — повторил Сергей. — Рейнгольд и есть. Только он стеснялся своего имени и еще в школе сам себя перекрестил в Дмитрия.