Вадим уже давно смирился с мыслью, что в отце нет почти ничего, что стоило бы у него позаимствовать, но лишь теперь, вернувшись со стройки, вдруг понял, как безнадежно ограничен отец. Несмотря на прожитые годы и уроки жизни, он оставался тем же не знающим сомнений армейским служакой, каким его запомнил Вадик с детства. С годами менялась лишь телесная его оболочка — в направлении тучности и облысения — да прибавлялись звездочки на погонах — он был уже подполковник, — сущность же его натуры оставалась неизменной, раз и навсегда когда-то заданной, как содержимое сваренного вкрутую яйца. Отец ни в чем не изменил себе, ни в манере разговаривать с домочадцами — непререкаемо-нравоучительным тоном, — ни в жизненных взглядах своих, основанных на истинах, известных всем со школьных лет и выражаемых всегда набившими оскомину, стертыми словами, которые всегда бесили Вадика, но которые он, из привычного послушания, молчаливо сносил. И в тех же стертых выражениях он одобрял успехи сына на работе: «Молодец! Так держать!.. Отцова косточка! Твой отец тоже всегда на хорошем счету у начальства… Стройка коммунизма — это, брат, великая школа для молодежи!.. Поработаешь, выполнишь свой патриотический долг — и вернешься в Куйбышев. Здесь найдется, где применить твои знания… Найдешь свою дорогу и, потихоньку-полегоньку, двинешься вверх… Главное — не уставай трудиться. У нас, брат, трудом красен человек. Будешь стараться — заметят, а заметят — продвинут… А там, глядишь, дослужишься и до высокого общественного положения…»
Вадик знал, что под «своей дорогой» отец мог разуметь лишь служебную лестницу, под словом «продвинут» — очередное должностное продвижение, без риска, без скачков, без дерзости, как сам он продвигался в штабе Военного округа, а под «высоким общественным положением» отец, конечно, понимал какой-нибудь почетный чин, наподобие генерал-майорского, который светил ему по выходе на пенсию. Но такое, чиновничье, представление об успехе претило Вадику: столько лет тянуть скучнейшую лямку штабиста, чтобы только под занавес жизни своей быть увенчанным эфемерными генеральскими погонами («эфемерными» потому, что пенсионеру ими и покрасоваться будет негде)! Нет! Вадика такая участь не устраивала! Сам он желал дерзать, и то, к чему стремился отец — жатву успеха, — вкусить молодым, да, именно молодым! «Дорого яичко ко Христову дню, а успех — смолоду!» — мелькнул у Вадика вдруг парафраз пословицы, и он неожиданно улыбнулся, вызвав недоуменный взгляд отца, в ту самую минуту внушавшего сыну что-то крайне серьезное. И Вадику вдруг стало жаль отца, что жизнь его так рано кончилась, потому что жизнь, которой жил отец, казалась сыну прозябанием. Сам он, в положении отца, никогда бы не смирился и пошел бы на какой-нибудь отчаянный риск — но генеральские погоны, кровь из носа, он заработал бы до пенсиона! Но батя на такое не способен, размышлял Вадим. Стоило только взглянуть на его мясисто-бабье лицо, на вальяжную, с развальцей походку, чтобы понять, что батя «спекся»… Но размышления свои Вадим оставил при себе и, слушая отца, как и всегда, выражал согласие, если не словом, то кивком головы.