Жизнь на более широкую ногу потребовала и больших расходов, но, как убедился Вадим Петрович, деньги идут к деньгам: кроме разного рода премиальных доплат, солидность коих ощутимо возросла с увеличением его оклада, он получал полставки преподавателя архитектуры в вечернем вузе и кое-какие суммы за участие в экспертно-строительной комиссии, так что особенной нужды в деньгах он не испытывал, а даже иногда ссужал ими в долг Жорку Селиванова. По просьбе Вадима Петровича перед его вселением в квартире был произведен ремонт: побелка, покраска и наклейка новых, финских, обоев с весьма занятным рисунком: вьющиеся виноградные лозы по серой каменной кладке; перегородку, отделявшую ванну от уборной, снесли для создания простора в туалетной; сантехнический фаянс сняли и поставили другой — югославский, нежно-голубого цвета (и такого же цвета добавили раковину для мытья ног); облицовку, прежде из белой плитки, заменили, в тон фаянсу, на серо-голубую, а под зеркалом из цельного стекла и во всю ширину стены поставили туалетную полку из полированного розового мрамора. Жорка Селиванов, когда его Вадим Петрович пригласил по окончании ремонта на квартирные смотрины, едва только открыл дверь туалетной, изумительно свистнул и сказал: «Нет, я бы оправляться в этом месте не посмел: это же дворец!» — чем польстил Вадиму Петровичу чрезвычайно. Его родители, специально приезжавшие взглянуть на новое жительство сына, потрясенные видом и убранством квартиры, стали гадать, в какую же копеечку все это встало сыну, но Вадим Петрович честно признался, что расходы по ремонту взял на себя «Отделстрой», поскольку дом был на балансе у строительного треста…
Из-за недостатка времени Вадим Петрович пешком теперь не ходил: его возил на «Волге» внимательный, молчаливый парнишка Саша. И его рабочий кабинет, вместительный и светлый, где на сверкавшей полировкой тумбе, около обширного стола, красовалось пять цветных телефонов, а по случаю наездов гостей имелся бар-холодильник с напитками, не шел ни в какое сравнение с темным, прокуренным кабинетом Вадика Выдрина в бытность его главным инженером СУ. Да и знаки внимания, которые дарили главному архитектору окружающие, были способны пробудить честолюбие самого сдержанного человека. Но Вадим Петрович, хотя достигнутое им в такой короткий срок и поднимало его в собственных глазах, ничуть от этого не возгордился и внешне оставался тем же скромным и простым в общении товарищем, каким был раньше и всегда. Когда ему случалось, например, на виду у подчиненных выйти из кабины новенькой директорской «Волги», то взгляд его тотчас смущенно падал долу, и в такие минуты он почему-то стыдился своего автомобиля и самого себя, оказавшегося в центре внимания. И манера здороваться осталась у него привычной: тихим, монотонным голосом, с беглым пожатием протянутых рук, иногда — с присовокуплением двух-трех шутливых реплик. Проходя по коридорам в кабинет, он держался, тоже по привычке, ближе к стенке, словно из боязни помешать встречному движению, и настолько был малозаметен своей чиновничье-скромной внешностью и несмелой, скованной поступью постороннего человека, что молодые сотрудники филиала, сновавшие из отдела в отдел, порой не узнавали главного и проносились мимо, не здороваясь.
Вообще надо сказать, что ни один даже самый придирчивый взгляд не заметил бы за Вадимом Петровичем стремления как-то выделить свою персону или подчеркнуть свое превосходство, даже напротив, во всем, что он ни делал: звонил ли по служебному телефону — непременно тихим, сдержанным тоном, не делая при этом даже малейшей попытки как-то сыграть на публику, весь уйдя в процесс внимания невидимому собеседнику (можно было поручиться, что и без свидетелей он разговаривает так же), проводил ли совещания, сидя во главе стола, никогда ни на кого не поднимая голоса, всегда спокойно, вразумительно, всегда по делу (лишь иногда, для оживления аудитории, ввертывая шутку), выступал ли с докладом, крайне редко пользуясь местоимением «я», решал ли какой-нибудь вопрос в рабочем порядке, — во всем заметны были естественность и деловая скромность. «Поставили — вот и работаю; приходится», — как бы молча говорил весь его серьезный, но лишенный какой-либо начальственности облик.