Триандафилов любил иногда пофилософствовать за рюмкой хорошего вина и, видимо, почувствовав в Вадиме Петровиче надежного человека, высказывался так: «Иной обыватель, чаще всего анонимщик, норовит лягнуть нас, руководителей, за то, что мы имеем некоторые привилегии и, слава богу, о куске хлеба с маслом не думаем. А вот взять бы да спросить такого анонимщика: кто раньше всех на работу спешит? — руководитель; кто позже всех с работы возвращается? — руководитель; кто больше всех растрачивает дефицит из дефицитов — нервы свои? — руководитель; кого чаще других хватают инфаркты? — руководителей!.. Нет уж, вы меня извините, сказал бы я такому умнику, я, Иван Триандафилов, много для города делаю, можно сказать, здоровья своего не щажу — все об этом знают. А раз так, то и себя я забывать не собираюсь! Моральное имею право себя, свою семью не забывать, так-то вот, граждане обыватели! — сказал бы я им». Вадим Петрович с этой точкой зрения был вполне согласен, и вообще: ему нравилась откровенность Триандафилова, ибо то была откровенность сильного, уверенного в себе человека.
К чести Вадима Петровича, приобретая новых приятелей, он не открещивался и от старых, и они по-прежнему встречались семьями с Курбатовыми, Ненашевыми и Жоркой Селивановым. С последним, правда, все реже: Жорка начал раздражать его своим настроением. В самом деле, молодой парень — тридцать с небольшим, — а взгляды как у старика. Как только хватит лишку — а выпивать он, кстати, стал все чаще (хорошо хоть, не в служебное время), — так пошел: работа ему не нравилась: «Какое же здесь, к черту, творчестве, где оно? Так же, как на стройке, архитектор занимается нуднейшим делом — привязкой типовых проектов! Да это мог бы сделать любой, самый примитивный робот!.. Так же, как на стройке, даже больше, даешь заботы не башке своей, а бренным ноженькам: неделю, а то и две обиваешь пороги всевозможных инстанций, чтобы согласовать любую ерунду, типоразмер какого-нибудь встроенного шкафа!»; своей женой Ларисой был разочарован: «Не повезло мне с Ларисой, Вадим… Дом для нее все равно что гостиничный номер приезжему: для спанья. Обеды мы, то есть я, конечно, приносим из столовой: у нее, видишь ли, времени нет самой готовить. А чем занимается? Каждую свободную минуту бежит к трюмо повертеться: мажется, красится, подвивается, платья по десятку раз перемеряет…
И чуть не каждый вечер: «Жоржик, пойдем в кино… на эстрадный концерт, в поплавок-ресторан… или в парк, там джаз играет». А туда придешь — и хочется бежать назад; потому что тошно глядеть, как твоя жена — уж ведь не девочка! — зыркает глазами то туда, то сюда. К любому прощелыге, только подмигни ей, бежит с распростертыми объятиями. Несколько раз за полночь домой являлась, подшофе, как сам понимаешь. Все дни рождения отмечает: то одной подружки из аптеки, то другой, то какого-то провизора… Разве это жена?..
И куда я только, идиот, раньше смотрел?.. Будь теперь другой на моем месте, давно бы бросил эту вертушку, а я — не могу: все еще люблю ее, мерзавку… Спасибо хоть, бэби у нас нет»; и жизнь вообще тоже ему не нравилась: «Чем живем, к чему стремимся?
Делаем вид, что будто бы увлечены работой, а самих влечет к одному — хапнуть побольше. О таких, как ты, Вадим, я не говорю: таких, живущих для дела, — единицы. А остальные как с ума посходили: каждому подай на стенку по ковру, в комнату — полированные деревяшки, да еще заморского изготовления, потому что сами делать красивые вещи не можем. Каждый жаждет ездить в собственном автомобиле, отдыхать на собственной даче со всеми удобствами. Каждая соплячка мечтает напялить на пальчики кольца золотые, сунуть в уши серьги с драгоценными камнями! И ведь никто не скажет: «Стоп! Не туда идем, забурились, ребята!» Прав был Юлий Цезарь, когда вводил закон против роскоши: он понимал, чем грозит римлянам повальное стремление к роскошеству!»