И Вадим Петрович, зная, как необходимо бывает излиться человеку, терпеливо выслушивал Жорку, а выслушав, пытался вразумить его в другом порядке: говорил, что никакой такой жажды к роскошеству у нас нет, а есть лишь естественное стремление к обыкновенной, человеческой жизни, и эта увлеченность вещизмом пройдет, как проходит голод после насыщения; убеждал приятеля, что ничего предосудительного в поведении Ларисы не находит: настоящая женщина и должна быть немножко кокетливой, зато тебе завидуют, что у тебя такая красивая жена (и так говоря, Вадим Петрович, спокойно вспомнив собственные отношения с Ларисой, насмешливо думал: «Такие тюфяки и нытики, как ты, заслуживают, чтобы им рога наставляли»); а относительно характера работы в институте приводил примеры того, что делается лично им, при поддержке Триандафилова, чтобы упростить в городе систему согласования рабочих проектов и тем самым высвободить творческое время архитекторов. К сожалению, все эти доводы действовали на Жорку слабо: время от времени он напивался, а пьяный был нехорош, задирист, злоязычен, цеплялся с ревностью к Ларисе, та звонила, жаловалась Вадиму Петровичу… Но работал Жорка отлично, вносил в проекты много новшеств и, между прочим, закончил привязку своего любимого «цветного» квартала (к сооружению которого еще не приступали из-за отсутствия керамической плитки, поскольку местный керамический завод, вот уже год после сдачи, не могли никак пустить, и Жорка, кстати, пользовался случаем, чтобы, вместе с заводчанами, получше подобрать состав цветных глазурей для фасадов будущих домов). Ненашев был доволен Жоркой чрезвычайно, а сам Вадим Петрович, интуитивно чувствуя, что Жоркина башка ему еще пригодится, мирился с его хмельными художествами и продолжал держать его в своих друзьях.
Из старых привязанностей Вадим Петрович порвал по существу с одним только Лупатым, раз и навсегда, да и то не по своей воле…
…В тот день Вадим Петрович работал в своем кабинете, как вдруг отлично пригнанная дверь с каким-то резким всхлипом распахнулась, и через порог ввалилась грузная фигура Лупатого.
«Вадик, здорово!» — прохрипел он пропитым голосом и радостно устремился навстречу, колыхая своим бочкообразным животом, обтянутым грязновато-белой безрукавкой. «Садись», — пожав его жирную, влажноватую длань, сказал удивленный Вадим Петрович (Лупатый не имел привычки сам беспокоить его), кивая на ближайшее кресло. Лупа плюхнулся на сиденье и, отдуваясь, утирая мятым платком мясистую, свекольно-лиловую от неумеренной страсти к выпивке физиономию, сказал: «Ну и жарища, мать ее так!» — «Так как жизнь?» — тихим, нейтральным тоном спросил Вадим Петрович, продолжая делать карандашные пометки в пояснительной записке к проекту и давая тем самым понять, что рассусоливать у него времени нет. «Хреново, — тяжко выдохнул Лупатый и беспокойно заворочался в кресле. — Под следствие я угодил». «Доворовался», — подумал Вадим Петрович и посмотрел на Лупу с выражением внимания: мол, слушаю, слушаю… «Дело вообще-то ломаного гроша не стоит: продажа мебели частным лицам, прямо с базы. Сам понимаешь, оформляли-то мы через магазин, документы в порядке. Да подонок один, которому я устроил арабский гарнитур, меня же и продал. Ведь знал же, сука, что и его, как взяткодателя, к делу притянут, а все же написал в ОБХСС! И как только мразь такую земля на себе носит! — с ненавистью выдавил из себя Лупа, и его крупнопористое лицо с мясистым носом и большими блеклыми глазами навыкате изобразило искреннее негодование. — Выручай, Вадик!» — добавил он с тяжелым вздохом. Он выжидающе посмотрел на Вадима Петровича, комкая в руках платок, но тот, смиренно сложив на бумагах свои загорелые волосатые руки, молча, мимикой одной, выразил полнейшее неведенье свое, чем он может быть полезен Лупе. «Следователь мне сказал, — начал объяснять ему Лупа, — пусть, мол, Митрофанов, директор нашего Облторга, черканет пару слов, что разрешил… ну, там в порядке исключения… продажу гарнитура с базы, с последующим оформлением через магазин, и дело мы закроем, потому что, он сказал, факт взятки, за неимением свидетелей, не докажешь… Вадик, попроси вашего Триандафилова, пусть сделает звонок Митрофанову, ведь они кореша…» Вадим Петрович безнадежно покачал головой. «Что, скажешь, ты не знаком с Триандафиловым?» — подозрительно сощурился Лупатый. «Да так… по службе только», — сказал Вадим Петрович. «Так что, у тебя язык отсохнет, если ты замолвишь за меня словечко?.. Но за решетку же мне садиться из-за такой ерунды. Ведь у меня, сам знаешь, мал мала меньше, трое шпанят растут. Вадик, будь человеком, сделай, что прошу. Я-то тебе делал…» — «Это дохлый номер, Лупа, — сказал Вадим Петрович, показывая мимикой, как сильно он сочувствует Лупатому, и в то же время думая, что, если сразу не отказать, потом не избавишься от его домогательств. — Триандафилов — службист. Он знает: за такую просьбу его и с места могут попросить… тем более, что Митрофанов — законник». — «Знаем мы этих законников, — махнул рукой Лупатый. — Короче, — прервал он себя, впиваясь взглядом в спокойные, полуприкрытые веками глаза Вадима Петровича, — сделаешь, нет?!» — «Я тебе совет один дам, — сказал Вадим Петрович, выразительно глядя на Лупу. — Покайся — и ничего тебе не будет». — «Ну и гад же ты, Вадик!» — хрипло прошипел Лупатый, медленно поднимаясь с кресла и угрожающе нависая всей тушей над столом Вадима Петровича. — Вон когда я раскусил тебя, суку! Тьфу!» — Он плюнул себе под ноги и крупным, стремительным шагом ринулся к дверям, как человек, спасающийся от погони.