Я опускаю голову, чтобы не заржать. И прикусив щеку, с легкостью подхватываю новую тему. Говорю четко, как есть. Не увиливая, но и не делая из случившейся какой-то трагедии. О делах мы с отцом разговариваем на равных, даже если мой отдел накосячил. И тут Лейла, конечно, права. Хрен бы я мог себе это позволить, если бы я работал на левого дядю. Впрочем, мое детство прошло в порту. И ее обвинения в том, что я заполучил свою должность исключительно по блату – бред сивой кобылы – ни больше ни меньше. Работу порта я знаю от и до в мельчайших подробностях. В свое время мне удалось поработать на совершенно разных позициях, в зависимости от того, что было мне интересно. Именно это и позволяет мне не только успешно руководить юридической службой, но и претендовать на кресло генерального, когда отец захочет уйти на пенсию.
Так какого черта я до сих пор вспоминаю ее предъявы? С чего вдруг, казалось бы? Я-то знаю правду. Но вот ведь – меня буквально преследуют ее горящие праведным огнем глаза… В них было столько агрессии, вызова и презрения, что это так легко хрен забудешь.
Определенно, ее испортили. Или не научили. Или научили, но не тому.
В конечном счете прихожу к выводу, что в воспитании Лейлы Саттаровой изначально был допущен какой-то промах. Как ей только в голову пришло так говорить с мужчиной? Не с подружкой. Не с однокурсником. А с мужчиной, который привык, что последнее слово остается за ним! Мужчиной, который одним росчерком шариковой ручки мог поставить крест на ее карьерных амбициях…И не только.
Понимает ли она, какую реакцию вызывает ее ершистость? Не у меня, нет. Мне хватает ума мыслить шире. Но ведь у любого другого воспитанного в наших традициях мужика непокорная женщина вызовет лишь желание подчинить ее и сломать. Глупая баба! Сама лезет на рожон, как будто напрочь забыв, в каком мы живем мире.
– Господи, ну хоть за ужином мы можем не говорить о работе? – не выдерживает мама.
– Прости, мам. Мы, и правда, увлеклись. Ами, ты не лопнешь? Это уже третий пирожок.
– Первый. Два других съел Георгий, – Ами вытаскивает из-под стола плюшевого кота. – Смотри, какое у него пузо.
– Похоже, Георгий тоже на наборе массы, – фыркает отец.
– А кто еще? Ты? – мама щупает мою бицуху. – По-моему, тебе уже хватит. Если ты, конечно, не готовишься к соревнованиям Мистер Олимпия.
– Не уверен, что такие еще проводят, – хмыкаю я.
Может, я и правда перекачался, но проблема в том, что спортзал – единственное место, где отступает моя тревога, и где я не ловлю панических атак. Пять лет они не дают мне жизни, пять гребаных лет, что прошли со дня моего похищения. Таким оригинальным способом отца пытались принудить сделать наш порт крупным хабом для контрабандистов. Он не согласился. За что я огреб, прежде чем батя нашел и освободил меня из плена. Огреб не столько физически, сколько морально. Да блядь, кого я обманываю? По правде говоря, я сломался в том гребаном подвале. После первой же угрозы быть выебанным куском валяющейся здесь же, на земляном полу, пластиковой трубы. В этом страхе я провел неделю… Даже не зная, чего я боюсь больше – что выживу потом, или что там и подохну.
Никто, даже отец, не знает этих подробностей. А тем более мать. Она и без них едва выжила после инсульта, которому мое похищение сто пудов поспособствовало, как бы она меня ни пыталась убедить в обратном родня. Я не хотел их волновать. Да и как в таком признаешься?
Ами выдает очередные перлы. Я улыбаюсь. Поддерживаю диалог и смеюсь там, где этого от меня ждут, потому что если остановиться хоть на секунду, провалюсь обратно туда. В подвал. Где смердит железом, потом и моим страхом.
После ужина я вытираю руки, целую мать в висок и ухожу. Отец кивает и молча похлопывает меня по руке. Ами на прощание машет мне лапкой плюшевого кота. Всё как обычно.
В собственной квартире, расположенной на пару этажей ниже, я разуваюсь. Бросаю портфель с документами, которые взял, чтобы изучить дома, на пол. И включив свет в каждой гребаной комнате, иду в душ. Стою под струями горячей воды, пока от высоких температур и пара картинка перед глазами не начинает плыть.
Надо бы выключить свет, но я не делаю этого. Просто не могу. В темноте мне всё ещё чудится скрип двери, свист дыхания в затылок и холод прижатого к виску дула. Я забираюсь в кровать. Закидываю руки за голову и смотрю в потолок.
Когда я был там, свет не включался вообще. Видимо, поэтому, мне до сих пор спокойнее спать со светом. Будто, если лампочка горит, никто не подкрадётся. Не схватит. Не затащит меня в ту тьму, которая и так кажется мне неотступной.