Госпожа Брильц, вдова виноторговца, была еще молода и готовилась вновь выйти замуж, когда придет время и братья найдут ей подходящего супруга. Но замужество – дело будущее, неверное, а спать одной холодно, вот она и звала к себе приглянувшегося юношу.
Обыкновенно его разыскивала ее старая служанка, Кордула. А иногда он сам приходил к дому затемно, стучался тихо – как кошка лапой; тогда служанка отворяла ему и вела на второй этаж, строго следя, чтоб он не озоровал по пути.
Хозяйка встречала его в небольшой полупустой комнате, примыкавшей к спальне. Комнату освещала масляная лампа, на столе ждало угощение – пирог, сыр, слегка разведенное водой вино.
Она предлагала ему присесть на длинную дубовую скамью, сама садилась рядом.
«Милый Ханс, ты голоден?»
Он не отказывался от угощения, но старался соблюдать умеренность, чтоб не разомлеть раньше времени – ибо его труды были еще впереди. Ласково пожимал белую полную руку, гладившую его загорелое запястье.
Не сказать, чтобы госпожа Брильц была хороша собой, но и отталкивающего в ней ничего не было – да, располнела после рождения детей, да, ходит вперевалку, как утица, – но кожа у нее гладкая, щеки румяные, а нос чуть вздернутый, и это так идет к ее круглому лицу. Если же она улыбалась, – а улыбалась она готовно и по-девически озорно, – то могла сойти за красавицу.
Денег она ему никогда не давала, но кормила вдоволь и, когда под утро он покидал дом, на столе непременно оказывался сверточек, а в нем – кусок пирога, или вареные яйца, несколько крупных слив, мешочек яблочных цукатов.
Из-за этого-то свертка они недавно и заспорили с Уве и Вилли, потому что Ханс отказался делиться добычей. С тех пор он видел их только однажды, и не испытывал никакого желания встречать снова.
…Время шло. Знака не было. Понимая, что дальше крутиться здесь не очень-то умно, юноша зашагал прочь, к монастырю, а там, перейдя по деревянным мосткам ручей, вдоль длинной монастырской стены – на пристань.
Он вернется в сумерках, когда улица опустеет. Может, тогда удача будет сопутствовать ему – если не ночлегом в теплом доме, то хотя бы куском хлеба и чашей подогретого вина, каким обычно угощают странников.
На улице Щедрой Лозы торговец открывал жбан с мочеными яблоками. Крепко вбитая крышка не поддавалась, несмотря на все усилия. Ханс замедлил шаг, чуя поживу; наконец торговец повернулся к нему спиной, и тогда, приблизившись, Ханс запустил руку в прохладный рассол, выхватил одно, желто-коричневое, помягчевшее от меда, соли и приправ. Схватил и понесся прочь, оглядываясь через плечо – как бы не было погони.
Но погони на сей раз не случилось.
– А, чтоб оно тебе колом в жопе стало! Сволочь такая, подзаборная! – донеслось вслед, но юноша уже знал, что подобные слова – лишь жалкое сотрясание воздуха, отрада дураков.
Яблоко оказалось вкусным и в меру сладким. Ханс съел его, сидя на молу и глядя, как рыбаки разбирают сети. Волны с шелестом бились о деревянные сваи, ветер играл развешенными на просушку сетями, хлопал свернутыми парусами.
Неплохо бы стащить еще и рыбину, но куда с ней, сырой, податься?.. Разве подложить Тило под бок, а потом позвать парней и показать им, какая горячая у этого олуха подружка – такая же, как и он сам.
IV.
Пожелание, брошенное в спину, как камень, все же дало о себе знать – вскоре есть захотелось еще сильнее. Промаявшись до сумерек, он снова вернулся к заветному дому. В окне на верхнем этаже чуть заметно теплился огонек.
Оглядевшись, Ханс подошел к двери, быстро стукнул условленным порядком – три раза, потом еще два, – и тотчас же был услышан.
– Пошел, пошел вон! – зашипели на него из темноты приоткрывшегося окошка, предусмотрительно забранного решеткой – как раз на случай вторжение непрошеного гостя; юноша узнал голос Кордулы. – А не то кликну Петера, он тебя живо уму-разуму научит! Да ему и в охотку будет!
Петер – работник на дворе, здоровый детина из тех, что кулаком быка свалить могут; и тупой, как те быки…