Ханс, едва дыша, последовал за ним.
Дорога оказалась знакомой – вдоль коновязи за угол, к дверям сарая, в котором хранились дрова и сено. Дальше – мимо дома толстой Берты и халупы Якоба-башмачника. Отсвет факела становился все слабей, а свечение молодой луны нисколько не рассеивало тьму. Улица была пуста, слышался топоток и писк – вдоль стен шныряли крысы; одна задела Ханса хвостом по ноге.
Здесь никому ни до кого нет дела, вновь подумалось юноше. А раз так, то…
Детина тем временем остановился – внезапно, обреченно, словно силы разом покинули тело. Влепившись в стенку мясистым плечом, он силился выпростать что-то из-под задранной туники, сопел и вполголоса ругался; руки плохо слушались его.
Юноша быстро нагнулся, нащупал в грязи камень. Поднял, поудобнее умещая в ладонь. Сделал несколько невесомых, пружинящих шагов, готовый в любое мгновение кинуться прочь. Дубильщик же наконец справился с упрямым исподним, послышался блаженный вздох облегчения и вслед за тем – журчание струи.
Ханс одним прыжком преодолел оставшееся расстояние, размахнулся и изо всех сил ударил дубильщика в висок. Детина запрокинулся и начал поворачиваться, поводя рукой, словно силился кого-то схватить. Теплая вонючая струйка сочилась, брызгая во все стороны.
– А-а-э… ты-ы…
Ханс ударил еще раз, сильнее. Отступил на шаг.
Тяжелое тело осело в грязь почти без шума, мягко, как мешок с зерном. Отбросив камень, юноша присел на корточки и быстро обшарил поверженного дубильщика, то и дело брезгливо отдергивая руки от намокшей вонючей одежды. Пошарил за пазухой и нашел завернутый в тряпицу еще теплый ломоть хлеба. Распутал завязки поясного кошеля, вытряхнул несколько монет и тоненькое серебряное колечко. Неплохой, совсем неплохой куш.
Здоровяк лежал в грязи неподвижной грудой хлама, и Ханс внезапно испугался, что убил его. Тогда всему конец. Найдут. И вздернут без всякой жалости. Жизнь даже самого никчемного пьяницы-дубильщика дороже жизни бродяги, который только и умеет, что повесничать и петь глупые песни.
Над головой скрипнула ставня. В конце улицы мелькнул огонь факела, послышались голоса. Юноша вскинулся, взглянул туда, и ему показалось, что он видит, как отблескивает пламя на медных пластинах, нашитых на кожаные куртки. Городская стража.
Они были слишком далеко, и не заметили его; выждав момент, он, пригибаясь, почти ползком метнулся прочь, свернул за угол и припустил со всех ног, спотыкаясь и оскальзываясь в кромешной темноте, падая и вновь вскакивая. Длинная улица вернула его к площади, пустой и неубранной – он пролетел ее, стелясь над землей как испуганный заяц, а оттуда уже было рукой подать до городских ворот.
Чтоб птичке пропасть, достаточно увязнуть всего лишь одним коготком, а он увяз больше некуда. Из Стакезее надо убираться как можно скорее. Но город спит – ворота закрыты, все огни потушены, и стража бодра и полна сил…
VI.
Перед городскими воротами, на пустом пространстве, сгрудились повозки и телеги. Торговые люди ценили светлое время суток, теперь повернувшее на убыль, и чаяли на рассвете покинуть город. Многие и спали здесь же, карауля свои товары.
Юноша пробирался между телег и повозок, стараясь не шуметь. Возле одной из телег мелькнул огонек – там вечеряли, пили эль; слышались неторопливые, обстоятельные разговоры.
– А я вот слышал, раз в местечке…
– Сколько серебра ушло на это, одному Богу известно. Так-то, уважаемый Рейнгарт!
– Не хочет покупать-то…
– Что девка – ведьма, сразу стало понятно…
Он не решился выходить к ним. Пристроился возле колеса одной из повозок. Подсунув под себя край рогожки, а другой набросив на плечи, сел, завозился, прижав к груди ноги, обняв их руками и надеясь так спрятаться до утра. В живот ткнулось что-то мягкое – ломоть хлеба.
Он вынул хлеб из-за пазухи и сжевал. Проверил, на месте ли притайка – колечко и монеты. Сам не заметил, как задремал, но спал недолго и беспокойно; снились трехзубчатые силки-рожны, в которые ловят лисиц. Снилось, будто он подошел к такому силку вместе с отцом, как делал не раз: но зверя не было, меж зубцов зажата отгрызенная лапа, а на снегу капли крови и попятнанные алым следы…