Захожу в какой-то бар; пью неизвестно что, вперив глаза в пустоту; чувствую себя непоправимо лишним. Выхожу. Теперь уж я непременно с ней поговорю. И если мы расстанемся, ну и пусть. Все, что угодно, лишь бы выбраться из этой вязкой тины, от которой тошнит.
Возвращаюсь домой. В почтовом ящике — пустота. И тотчас от этой предоставленной мне отсрочки колеблется моя решимость. Быть может, завтра я буду сильнее. В конце концов, мне ведь вовсе не обязательно рассказывать Элен свою жизнь. Достаточно просто признаться, что я снова уволился. Да, я человек, который то и дело увольняется! Индивидуум, которому только доверят какую-нибудь должность, он тут же ее бросает. Вам не кажется, что это довольно точно определяет меня? Трудно поверить, насколько искусно я теперь умею придавать себе усталый вид — точно до смерти вымотался на работе. Чем больше Элен станет беспокоиться о моем здоровье, тем меньше она сможет меня упрекать. Тут осечки не бывает.
«Слишком уж близко к сердцу ты принимаешь свою работу. За такие-то гроши!»
Может быть, сейчас? Но вполне ли она созрела для того, чтобы принять мою исповедь? Пожалуй, не вполне.
«Верно, — говорю я. — Изнурительное занятие. Я все думаю, выдержу ли».
«Хорошо хоть, что у вас большой отпуск», — замечает она.
Поздно! Я упустил случай. Лицо у меня мрачнеет. Это тоже неплохой трюк. Элен тотчас настораживается.
«Если ты плохо себя чувствуешь, возьми отпуск на денек-другой. Не съест же тебя твой директор».
Однако, дорогой мой друг, хоть я и тряпка, но не подлец. Я беру руку Элен и прижимаю к своей щеке.
«Элен! — говорю я ей. — Меня нужно любить, очень любить. Я не знаю, что готовит нам будущее. Но пока ты со мной, я верю, что…»
«Ты видишь все в черном свете, миленький, — прерывает меня она. — Возьми еще кусочек жаркого».
Да, вот она, повседневная жизнь — обмен сигналами, код к которым утерян. И все нужно начинать сначала. Завтра, может быть…
Перечитываю письмо. Как Вы способны сохранять ко мне уважение? Теперь мне уже Вам хочется сказать: «Но пока Вы со мной…»
Я подвел черту. Вернее, она сама собой подвелась. Я по глупости выкинул в мусорное ведро кипу непроверенных тетрадей, и Элен их нашла.
«Что это ты выбрасываешь их домашние задания?»
Она, такая во всем аккуратная, пришла в негодование. Отступать было некуда.
«Я больше туда не вернусь, — сказал я. — Лучше уж буду дробить камни. Тебе не понять. Слишком я стар для этой детворы. Жизни никакой от них нет. Так что вот… Я плюнул».
То, что за этим последовало, было ужасно. Я увидел, что она сейчас заплачет: подбородок у нее задрожал, рот скривился, от щек отхлынула кровь, глаза словно бы расширились, наполняясь слезами, и слезы хлынули потоком, который уже не могли сдержать ресницы. «Какая же я скотина», — стучало у меня в голове. Элен медленно опустилась на стул.
«Что я теперь скажу в салоне?» — произнесла она, и эти ее слова тронули меня больше, чем слезы.
Она ведь часто рассказывала другим парикмахершам о своем муже-преподавателе. И маникюрша нашептывала кассирше: «О-о, он человек с положением, мсье Кере! Вот уж Элен повезло!» Я был готов к упрекам. А она молча плакала, как плачут в темноте, среди ночи, когда вокруг никого нет. Я не решался ее обнять. У меня было тяжело на сердце, и в то же время я чувствовал огромное облегчение. Я потянулся к руке Элен. Она поспешно ее отдернула.
«С тобой просто невозможно!» — произнесла она неузнаваемым голосом.
В одно мгновение мы стали друг другу чужими. Я совсем потерял самообладание. Такого я не ожидал. Я предпочел бы, чтобы произошло пусть тягостное, но объяснение. Элен вытерла глаза.
«Давай есть, — сказала она. — Так будет лучше».
И пролегла тишина. Точно объявлен бойкот. Элен вроде и не сердится. Я тоже. Просто со вчерашнего вечера она меня не видит. Смотрит сквозь меня, как сквозь прозрачную стену. Теперь Вы все знаете. Довольно. Если в Вашем требнике отыщется молитва о призраках, прочтите ее, думая обо мне.