Присматриваюсь к ноуту, но разумно решаю отложить покупку на более подходящее время. В моем бедственном положении это пока непростительная роскошь. К тому же, — криво улыбаюсь до тягучей истомы приятной мысли, — у Королька есть техника. Нам хватит.
Интуитивно прикупаю маме несколько вещиц. Халат, пару футболок, тапочки. Что еще нужно в больнице? Вроде это… Пасту зубную, щетку, полотенце, гель, шампунь…
Остальное довезу, когда потребуется.
В больнице некоторое время улаживаю вопросы с документами мамы, которые привез по просьбе Сергея Николаевича.
Платную палату мы себе позволить можем, если ужаться со средствами, но это лишние траты, так убеждает мать. К тому же ей одной будет скучно, да и не те травмы, чтобы долго под присмотром специалистов находиться. Царапина на голове маленькая, как полагают, об угол стола ударилась при падении. Шов крошечный, сотрясение поставили легкой степени тяжести. Так что пару дней продержат, убедятся, что все нормально, а потом отправят на домашнее долеживание. Под наш неусыпный контроль.
Выслушав доводы родительницы, соглашаюсь. Ей ведь на койке бока мять.
Сижу на стуле возле мамы.
— Ты хоть помнишь, что случилось? — вопрос дается с трудом, вину ощущаю каждой клеточкой тела. И жуть как боюсь услышать нечто, что подтвердит мои догадки.
— Не помню, — качает перебинтованной головой родительница и уставляется на свои руки, теребя край одеяла. — Уже и следователи приходили, допрос учиняли, а мне и сказать-то нечего. Была в кабинете, услышала в зале шорох. Думала, ты пришел, вышла… Последнее, что видела — сизая дымка… очнулась уже в доме Проскуриных, — воздевает печальные глаза с затаенной болью.
— Понятно, — выдыхаю с кивком. Бл***, значит, напали. На мать! Твари! — Прости… — знаю, нет прощения, но это банальное слово обязано было слететь. Оно не изменит случившегося. Не сможет искупить вину. Оно — лишь звук… пустой, но такой спасительный в данный момент, когда в бессилии мечешься, не понимая, что делать дальше.
— Игнат, — касается руки мама, на лице тревога, — ты… главное дел не натвори больше, прошу, — во взгляде столько мольбы, что невольно киваю.
Кивок лживый, выдавленный, короткий, но я обязан заверить мать. Обнадежить.
— Я не сказала следователям, — тихо продолжает матушка, косо посмотрев на соседку, сосредоточенно читающую книжонку в мягком переплете, — что у тебя неприятности, — вообще шепотом, — ведь, по сути, ты мне о них так и не рассказал, — с укором.
— Лучше тебе не знать.
Сердце ударной дробью грохочет в груди. Мне так погано, что удавиться впору.
Поддавшись трепетному порыву, которого не испытывал хрен знает сколько времени, склоняюсь, бережно сжав ладонь матери, и касаюсь губами. Вкладываю в поцелуй все чувства, что сейчас бурлят в моей подлой и такой израненной душе. Закрыв глаза, лащусь щекой, как когда-то в детстве, ощущая дикую потребность в понимании и прощении.
Мамуля прощает… Всегда прощала, и теперь… Зарывается пальцами свободной руки в мои волосы и треплет с такой щемящей любовью, что хочется признаться во всех грехах и заверить: «Больше не буду делать глупости!» Теплая, нежная… самая нежная ладонь из всех, что когда-либо меня касалась. Мамина…
Раньше не придавал значения, но сейчас остро осознал, как стало недоставать… именно материнского прикосновения. Искреннего, чистого, бескорыстного, теплого, бережного, любящего.
Только мамуля так гладила, что даже самая адская боль отступала. Только мама целовала так, что самая опасная рана переставала кровоточить и заживала. Только матушка улыбалась так, что мир расцветал на глазах, а в груди расползалась радость. Грозовые тучи казались интригующим природным явлением, палящее солнце — ласковым и игривым, снег — манной небесной, а дождь — не пробирал до костей, а был чертовски веселым и отрезвляющим событием.
Только мамуля ругала так, что и похвалы было не надо. Только она гордилась настолько, что даже самое незначительное свершение было под стать мировому открытию. Только ее голос успокаивал. Только матери под силу возвести в ранг небожителя, даже если последний муд***.
Только она позволяла верить в исключительность, упорно не замечая посредственности. Только мама прощала то, что никогда не смогли бы простить другие. Только она — невидимая стена, что укрывала от непогод и невзгод, тыл, который скорее умрет, чем позволит причинить вред. Только мать выдерживала то, что неподъемно остальным. Только у нее такая душа, что принимала без остатка, прощала без сожаления, любила вопреки, любила просто так.