— Вот здесь он лежит...— тихо сказала она.
...Возвратившись в Ужгород, Тевелёв рассказал руководителям областных организаций о своей поездке. Его сообщение произвело большое впечатление: жива дочь Ревеса, обнаружено место, где похоронен знаменитый художник, найдены неизвестные его произведения — какое это значительное событие в культурной жизни нашей страны, в культурной жизни братской Венгрии!
Вскоре городские власти Виноградова привели в порядок могилу Ревеса и воздвигли на могиле памятник. А некоторое время спустя писатель получил от дочери художника письмо: она соглашалась представить на выставку все имеющиеся у нее произведения Имре Ревеса.
Выставка была развернута в Ужгороде, в древнем замке, и пользовалась громадным успехом. Многие работы Ревеса приобрели Государственный Эрмитаж и Закарпатская картинная галерея.
...На выставке, в углу, стараясь быть незамеченной, ежедневно долгие часы простаивала дочь художника. Она смотрела не на картины своего отца, которые хорошо знала, а на людей, приходивших насладиться вдохновенными творениями Ревеса. Она была счастлива, эта молчаливая, старая, седая женщина.
РУКОПИСЬ НАХОДИТ АВТОРА
Роман Юрия Домбровского «Обезьяна приходит за своим черепом», пролежав в издательстве несколько лет, вдруг, против всяких ожиданий, вышел неожиданно быстро и был мгновенно раскуплен. Я случайно успел «схватить» экземпляр, но когда на следующий день попытался приобрести еще один, книги уже нигде не было.
Такова судьба всех подлинно талантливых произведений: книги сами, без рекламной шумихи, находят дорогу к читателю.
И вот я перечитываю этот роман, а мысли уходят в прошлое, вспоминается Малеевка, морозный вечер, тихий, заснеженный парк. Я прогуливаюсь с Юрием Домбровским и слушаю историю его книги.
Но раньше, чем приступить к рассказу, услышанному из уст Домбровского, я должен сказать, как я познакомился с ним.
Моим соседом по коттеджу в Малеевке — подмосковном писательском Доме творчества — был высокий, худой, сутулый человек лет сорока пяти, с густыми черными волосами, тронутыми сединой. Держался он особняком, был неразговорчив и угрюм. Он появлялся в обществе своих коллег лишь в часы завтрака, обеда и ужина, а все остальное время почти безвыходно проводил в своей комнате.
— Кто это? — спросил я за обедом соседа, заметив, что тот поздоровался с незнакомцем.
— Писатель Юрий Домбровский — человек трудной судьбы и автор интереснейшего романа,— ответил сосед.— На вашем месте я бы ни за что не упустил возможности с ним познакомиться...
— Так познакомьте меня! — сказал я.
После обеда и состоялось наше знакомство, а вечером я услыхал от Домбровского историю его романа.
— В тысяча девятьсот тридцать девятом году я был арестован, как тысячи других «повторников», по ложному доносу. Пробыв в заключении несколько лет, я был выпущен и поселился в Алма-Ате. Вскоре я тяжело заболел и был помещен в больницу.
Я начал писать роман осенью сорок третьего года, лежа на койке, имея одну-единственную ученическую тетрадку, которую подарил мне врач, да ручку — не ручку даже, а лучинку с прикрученным к ней пером. Чернила делал из марганца — они получались бурыми и напоминали мне те, какими писали монахи и подьячие в каком-нибудь XVI веке. Экономя бумагу, я писал таким мелким почерком, так лепил строчку к строчке и букву к букве, что сейчас свои рукописи того времени могу читать только с помощью сильной лупы.
У меня были парализованы ноги, и писать приходилось сначала лежа, потом — сидя. И тут мне на помощь приходил картонный щит со знаками разной величины, которым в больнице врачи пользовались для проверки остроты зрения. Он и до сих пор сохранился в том отделении, где я лежал, и врачи по сию пору ругают того неряху, который со всех сторон заляпал его чернилами. Вероятно, они никак не могут понять, кто и зачем это сделал.
Я работал над романом в те дни, когда на Западе шла война с фашистами, когда была уже освобождена половина Украины и смертельно раненный фашистский зверь, огрызаясь, заползал в свою берлогу. И все-таки я понимал, что борьба с фашизмом не кончена, а только вступает в новую и, может быть, несравненно более трудную и острую фазу. К этому чувству примешивались и личные переживания: во время войны у меня пропала без вести сестра, я не имел сведений о матери. Я только знал, что война и движение немецких полчищ к Москве застали мать где-то в районе Дмитрова. Спасаясь от собственного бессилия и тоски,— я и по койке не мог передвигаться, а только ёрзать,— я и писал свой роман.
Потом мы роман перепечатывали. Мы — это я и та женщина, жена умершего товарища, которой я посвятил свою книгу. Она служила в библиотеке и, роясь в бумажной макулатуре, однажды сделала бесценную находку: она нашла кипу печатных патентов с чертежами. Чертежи — огромные складные листы — печатались только на одной стороне, другая же оставалась чистой. Вот на этой-то оборотной стороне мы и перепечатывали рукопись.
Когда рукопись была перепечатана и я уже собирался послать ее в Москву, вдруг кто-то снова донес на меня, и я был опять арестован. В числе «вещественных доказательств» — едва ли не самых главных — фигурировал мой роман. Меня обвинили, в частности, в том, что якобы я зашифровал иностранными именами тех работников органов государственной безопасности, с которыми я сталкивался во время своего первого ареста.
Я снова отсидел срок, затем был выпущен, реабилитирован и приехал в Москву. С каким-то странным чувством вошел я в свою комнату, которую мне сохранили близкие. В ящиках моего письменного стола было пусто. Валялись только какие-то обрывки, какие-то давние записи, о существовании которых я и не подозревал. Так всегда бывает: валяются в столе какие-то бумаги, записки, которые почему-то жаль выкинуть, но для которых никогда не находится места в рукописи...
Так вот, пока я восстанавливался по всем ступенькам своего, так сказать, общественного бытия, я ничего не делал и делать не мог.
Все чаще мысли концентрировались вокруг погибшего романа, потерю которого я ощущал тем больнее, чем больше проходило времени.
Однажды в нашу квартиру позвонили. Я открыл дверь. На пороге стоял маленький кругленький человек с бритой головой.
«Могу ли я видеть Домбровского?» — спросил он.
«Я — Домбровский...»
«Может быть, вы пригласите меня в комнату?..»
«Пожалуйста, пожалуйста...» — спохватился я.
Войдя в комнату, незнакомец огляделся, помолчал, потом спросил:
«А как мне убедиться, что вы действительно Домбровский?..»
Я на секунду задумался, подошел к столу, порылся в бумагах:
«У меня, кроме этого рецепта, ничего нет... Посмотрите: здесь указана моя фамилия...»
Незнакомец скользнул глазами по рецепту.
«Вот в этой авоське,— сказал он,— ваш роман... «Обезьяна приходит за своим черепом»... так, кажется, он называется... Вы писали такой роман?.. Мне было приказано сжечь рукопись, но я сохранил ее...»
Перед глазами поплыла комната, вещи, книги... Я пытался что-то сказать, что-то спросить, но у меня не было сил, чтобы открыть рот.
«Ну вот, а теперь мне надо идти»,— тем же спокойным тоном сказал незнакомец и направился к двери.
Я продолжал стоять точно окаменевший. Вдруг я услышал, как лязгнул дверной замок.
«Послушайте... погодите!» — закричал я и выбежал на площадку.
Незнакомец обернулся. Слабый свет, падавший из маленького оконца лестничной клетки, освещал только фигуру человека, оставляя в тени его лицо.
«Не спрашивайте меня ни о чем,— скороговоркой прошептал он,— и не пытайтесь меня найти... Прощайте!.. Желаю вам всего хорошего...»
И в ту же секунду я ощутил в своей руке влажную шероховатую ладонь незнакомца и его крепкое рукопожатие.