Потом до моего слуха донеслись шаркающие шаги незнакомца, спускавшегося по каменной лестнице.
И все стихло.
Я вошел в свою комнату, все еще не понимая и не осознавая, что случилось. Я только чувствовал, что произошло что-то большое и важное, что-то такое, что сразу изменило мою жизнь.
В авоське, кое-где заштопанной, лежавшей на полу, завернутая в газету, была рукопись моего романа, которую я считал безвозвратно погибшей.
— Вот так я и получил возможность издать свой роман,— закончил свой рассказ Юрий Домбровский.— А здесь, в Малеевке, я почти все время сижу над корректурой... Осталось уже немного... Думаю, что скоро я смогу отвезти корректуру в издательство...
ПЯТЬ ЧАСОВ С ФЕЙХТВАНГЕРОМ
Несколько лет назад «Литературная газета» опубликовала отрывки из мемуаров Марты Фейхтвангер. Вдова немецкого писателя-антифашиста Лиона Фейхтвангера вспоминает, в частности, о том, как однажды в гости к Фейхтвангеру приехал выдающийся советский виолончелист Мстислав Ростропович и играл ему. По словам Марты Фейхтвангер, игра Ростроповича произвела неизгладимое впечатление.
Эти несколько строк Марты Фейхтвангер заставили меня разыскать запись беседы с Ростроповичем, состоявшейся вскоре после его возвращения из триумфальной гастрольной поездки по городам Соединенных Штатов Америки. Перечитав свои записки, я подумал о том, что читателям было бы интересно узнать никогда не публиковавшиеся подробности встречи Ростроповича с Фейхтвангером. Об этой встрече артист впоследствии говорил как о большом событии в его жизни.
В начале 1956 года Мстислав Ростропович гастролировал в США. Остались позади Нью-Йорк, Кливленд, Вашингтон, снова Нью-Йорк, затем—громадный, через всю страну, бросок на запад — в Лос-Анжелос.
Концерт Ростроповича в Лос-Анжелосе состоялся 23 апреля и прошел с громадным успехом,— газеты писали о советском музыканте как об одном из величайших виолончелистов современности.
На следующий день Ростропович встретился со своими американскими друзьями — сотрудниками американо-русского Института дружбы, музыкантами, работниками артистического агентства. Возникла оживленная беседа. Кто-то заговорил о знаменитых жителях Лос-Анжелоса.
— Вам известно,— спросил Ростроповича один из собеседников,— что в Лос-Анжелосе живут многие знаменитости?.. Здесь и Хейфец, и Стравинский, и Фейхтвангер...
Ростропович воскликнул:
— Как бы мне хотелось познакомиться с Фейхтвангером!..
Это желание было вызвано любовью Ростроповича к творчеству Фейхтвангера, давней искренней любовью читателя.
Дня через два сотрудница артистического агентства сказала Ростроповичу:
— Я звонила господину Фейхтвангеру... Он очень сожалеет, что не мог из-за болезни быть на концерте... Он много слышал о вашем успехе... Господин Фейхтвангер интересуется, не собираетесь ли вы дать еще один концерт, на котором он хотел бы присутствовать?..
Но следующий концерт должен был состояться уже в Сан-Франциско, и Ростропович сказал:
— Передайте дорогому Фейхтвангеру самый горячий привет от меня и от его многочисленных советских читателей... Передайте мою глубокую благодарность за ту теплоту, искренность и человечность, которые излучают его книги... Если он захочет, я с большой радостью ему поиграю...
Фейхтвангер тотчас же откликнулся и назначил час встречи.
В полдень Ростропович, его аккомпаниатор Александр Дедюхин и представитель Министерства культуры Эдуард Иванян выехали из Лос-Анжелоса. Через три часа машина остановилась у небольшого, построенного в испанском стиле, двухэтажного дома с очень маленьким двориком.
— Я увидел Фейхтвангера,— рассказывал Ростропович,— на пороге большой комнаты. Передо мной стоял человек невысокого роста. Волосы он носил ежиком и сам чем-то напоминал ежа — напоминал своим вытянутым носом, быстротой движений, очень зоркими и очень пронизывающими глазами и какой-то «колючестью». Но стоило ему улыбнуться, как сразу же глаза загорались, лицо преображалось, и весь он становился необыкновенно мягким, человечным.
К величайшему своему огорчению, я изучал немецкий язык только в средней школе и знаю его крайне плохо. Правда, я почти все могу выразить с помощью немецкого языка, но делаю это, минуя грамматику. Поэтому мой собеседник хотя и понимает, о чем идет речь, но не понимает одного: это было, есть или будет.
С первой же минуты встречи с Фейхтвангером я почувствовал себя настолько подавленным своим «знанием» немецкого языка, что боялся открыть рот и старался говорить глазами, жестами, мимикой. Но на десятой или, может быть, на пятнадцатой минуте Фейхтвангер уже подбирал такие простые немецкие слова, был настолько обаятелен и прост, сумел вселить в меня уверенность, что я владею немецким не хуже великих литераторов Германии, что вскоре я поймал себя на дерзкой мысли: я очень хорошо говорю по-немецки, а Фейхтвангер, напротив, что-то очень часто задумывается...
Если верна мысль, что можно подобрать ключи к сердцу человека, то за эти первые пятнадцать минут Фейхтвангер ключами и отмычками открыл всего меня совершенно. Мы смеялись, непринужденно болтали о всяких пустяках. Марта Фейхтвангер подвезла маленькую «тележку» с винами и закусками. Маленькая «тележка» быстро помогла забыть дорожную усталость, и мне сразу захотелось играть для этого человека,— пожалуй, никогда я не испытывал такого физического желания играть.
Я спросил Фейхтвангера, что бы он хотел послушать?
Он ответил:
«Я очень люблю Баха... Это, знаете ли,— музыка без трюков...»
Я начал играть сюиты Баха для виолончели соло. Я играл в большой комнате с огромными окнами, выходящими на океанский залив.
Между частями я случайно взглянул на Фейхтвангера. Он сидел задумчивый, сосредоточенный, словно ушедший в себя. Это его состояние мгновенно сообщилось мне, и я подумал, что он слушает совсем не исполнителя, что он как бы «перешагивает» через исполнительские приемы и нюансы, наслаждаясь одной только музыкой. И когда я хотел остановиться, Фейхтвангер произнес едва слышно:
«Еще... Еще, если можно...»
Я играл много и долго. Как только я кончил, Фейхтвангер, взволнованный и возбужденный, быстро подошел ко мне, сунул в руки грифель, стремительно перевернул стул, на котором я сидел, и попросил расписаться на днище стула. Я был ошеломлен.
Несколько позже, за общим столом Фейхтвангер, растягивая слова, задумчиво проговорил:
«Знаете, я не понимаю, когда наши критики и музыковеды стремятся привязать — да, да, именно привязать! — к музыке какую-то конкретную идею... Мне кажется, что музыка создает такое настроение, такое состояние души человека, создает в его сознании почву, поднимает все лучшее, что есть в человеке, вдохновляет его настолько, что у него появляются собственные, внушенные или вдохновленные этой музыкой идеи...»
Марта Фейхтвангер шутливо сказала:
«Если бы вы только знали, как Лион любит музыку!.. Он даже собирался стать скрипачом, но,— добавила она с улыбкой,— в этой области из него так ничего и не вышло...»
Фейхтвангер смутился, покраснел, и нам показалось, что жена выдала его сокровенную тайну.
В тот прекрасный, тихий весенний вечер Фейхтвангер много рассказывал о своих мучительных переездах из Германии во Францию и из Франции в Америку.
«До сих пор я с дрожью вспоминаю трагическое гитлеровское время — «Гитлерцейт»,— сказал Фейхтвангер, и его глаза блеснули гневом.— Какая это была ужасная машина, производившая страдания и разрушения!.. У меня погибли две библиотеки, которые я собирал почти всю жизнь... Правда, здесь я создал новую библиотеку, и у меня уже есть много редких и ценных книг... Я очень люблю книги, люблю свою библиотеку...»
Я говорил Фейхтвангеру о его огромной популярности в Советском Союзе, о любви к нему наших читателей, говорил о том, что, каков бы ни был тираж его романов, их все-таки не хватает и они переходят из рук в руки.