Фейхтвангер внимательно слушал и, подумав, ответил:
«Здесь, в Америке, многие тоже покупают мои книги... Но у меня есть опасения, что часть людей все же покупает их из-за красивых переплетов — приятно ведь поставить на полку книгу в красивом переплете!..»
Последние слова он произнес с грустью.
«Я люблю вашу могучую страну,— сказал Фейхтвангер, прощаясь,— Она действительно могуча. Могуча не только своими гигантскими расстояниями, полями, реками, горами, но — главное — духом народа».
Вскоре мы уехали. Был поздний вечер, и наша машина медленно спускалась по вьющейся неширокой горной дороге. Вдали в огнях сверкал Лос-Анжелос. Я думал о Фейхтвангере и о том, каким громадным событием была для меня встреча с этим большим писателем и человеком.
ДО ПОСЛЕДНЕГО ДЫХАНИЯ...
Двадцать пять лет жил среди нас очень скромный человек.
Его звали Сесар Муньос Арконада.
Он был писателем, коммунистом, борцом за свободную Испанию.
Когда власть захватил Франко, потопив в крови республиканскую Испанию, Арконада приехал в Москву, и с той поры Советский Союз стал его второй родиной.
Арконада редактировал испанские издания журналов «Интернациональная литература» и «Советская литература», писал рассказы, пьесы, стихи, переводил советских поэтов. Нередко его стихотворения появлялись на страницах наших центральных газет и журналов,— это были произведения большого мастера, со своей языковой палитрой — горячей и яркой, как природа его родины.
...В конце февраля Арконада заболел. Его поместили в Кремлевскую больницу. Предстояла тяжелая операция, исход которой невозможно было предвидеть. Это знали близкие поэта, знал и он сам. Но он продолжал думать, творить. За восемь дней до операции Арконада получил от своего друга и заместителя по журналу «Советская литература» Хосе Сантакреу несколько валенсийских апельсинов. Они были завернуты в тончайшую папиросную бумагу с красочными рекламными марками фирмы. Арконада откликнулся на этот подарок взволнованным сонетом «Апельсины из Гандии», который посвятил Сантакреу. Бумаги под рукой не оказалось, и писать пришлось на бумажных салфетках, случайно оставленных санитаркой на тумбочке. А накануне операции Арконада написал стихотворение, посвященное Тарасу Шевченко, Он торопился отправить его в Киев, в редакцию газеты «Литературная Украина», и говорил Сантакреу:
— Там ждут это стихотворение... Не забудь послать сегодня же... Не беда, что нет подстрочника... В Киеве найдется испанец, знающий русский язык, он сможет перевести...
Через несколько дней после операции Сантакреу снова навестил Арконаду. Худой и бледный, он лежал с полузакрытыми глазами. Щедрое мартовское солнце, пробиваясь сквозь занавески, слепяще светило в большое больничное окно.
Сантакреу знал, что состояние Арконады очень тяжелое, и, войдя в палату, неслышно сел у постели, бережно взял своими большими сильными пальцами исхудавшую руку друга и тихо сказал:
— Сесар, помнишь стихотворение, которое ты дал мне несколько месяцев назад?.. Оно называлось «Свободу испанскому народу!»...
Арконада открыл глаза и, немного подумав, кивнул головой — говорить ему было уже трудно.
— Я послал его Карлосу Паласио в Париж... А сегодня получил от него письмо... Вот оно... Я прочту тебе это письмо...
Знаменитый испанский композитор, революционер, борец за республиканскую Испанию, живущий в Париже, сообщал, что он написал музыку на стихи Арконады и по подпольной радиостанции «Пиренайка» новая революционная песня уже несколько раз передавалась в Испанию...
— Это правда? — с трудом приподнявшись на постели, спросил Арконада, как бы не веря своим ушам,— Паласио?.. Замечательно!..
Он бессильно закрыл глаза и опять откинулся на подушку, и Сантакреу уже подумал, что Арконада заснул, но он вдруг открыл глаза, улыбнулся счастливой улыбкой и проговорил:
— Знаешь, это великое счастье, когда сознаешь, что до последнего вздоха ты нужен своему народу и можешь разговаривать с ним через материки, через океаны, даже через смерть... Через всё... Через всё!..
КОММЕНТАРИЙ К ПОРТРЕТУ
Несмотря на предельно «плотную» программу пребывания в Советском Союзе, Ирвинг Стоун, едва ступив на московскую землю, сказал, что он хотел бы побывать в музеях, где хранятся картины Ван-Гога.
Это желание отнюдь не было случайно: работая над биографическими романами, писатель обычно так «сживается» со своими героями, что уже не расстается с ними всю жизнь.
Роман Стоуна «Жажда жизни» увидел свет почти тридцать лет назад. С тех пор он завоевал прочную любовь читателей во всем мире, а автор, создавший книгу о Ван-Гоге, по-прежнему мысленно с ним, по-прежнему любит его, интересуется всем, что связано с его трагической жизнью и неистовым творчеством.
...Высокий, седой, с чуть смугловатым лицом, подтянутый и быстрый в движениях, Ирвинг Стоун вошел в зал музея. Писатель не знал в точности, что именно он увидит, да это и не имело для него особого значения: ведь каждое полотно, каждый рисунок Ван-Гога — зека в жизни художника, пусть маленький, но все же штрих его биографии.
В этот час в музее было мало людей, и в зале, где висели картины Ван-Гога, стояла торжественная тишина, нарушаемая лишь шорохом шагов да сдержанным шепотом посетителей.
Вдруг взгляд писателя остановился на портрете, заключенном в массивную раму. Возможно ли?.. Стоун подошел ближе, затем отступил, снова приблизился и долго молча рассматривал портрет.
После длительного молчания Стоун сказал, обращаясь к переводчику:
— С этим портретом связана интереснейшая история... О ней я никогда не писал, и она известна лишь двум-трем моим друзьям... Хотите, я расскажу вам эту историю?..
Стоун и переводчик отошли от портрета, сели на банкетку, и Стоун начал:
— Когда я задумал роман о Ван-Гоге, я объехал все страны и города, в которых бывал Ван-Гог. Я ночевал в тех гостиницах и домах, в которых жил Ван-Гог. Я даже спал на той кровати, на которой Ван-Гог умер.
Я беседовал буквально со всеми людьми, знавшими Ван-Гога,— их справки и сведения оказали мне неоценимую помощь в работе над романом. Среди людей, с которыми свела меня судьба, был арльский врач Феликс Рей. Он лечил Ван-Гога после того, как художник, в припадке безумия, отрезал себе ухо.
Конечно, у Ван-Гога не было ни гроша, чтобы расплатиться с доктором. Да, собственно, тот и не ждал от него гонорара. Но когда Ван-Гог заявил, что хочет в благодарность написать его портрет, доктор не возражал. Рей верил, что кропотливая работа кистью и красками отвлечет больного от гнетущих дум и будет способствовать выздоровлению.
Через некоторое время портрет был готов, и Ван-Гог торжественно преподнес его доктору.
Надо сказать, что доктор Рей считал Ван-Гога совершенно бездарным художником. И если он все же согласился взять портрет, то только потому, что не хотел обидеть пациента.
Доктор унес портрет домой и решил прикрыть им какую-то дыру в обоях.
Портрет висел долго, никто не обращал на него никакого внимания, как вдруг, в один прекрасный день, к врачу явился какой-то любитель живописи и, увидев портрет, предложил за него хозяину двадцать пять франков.
Сделка состоялась, и вскоре доктор совершенно забыл о портрете.
Прошли годы.
Однажды доктор Рей получил письмо из Москвы. В письме был запрос: действительно ли он, доктор Рей, изображен на портрете Ван-Гога, репродукция с которого прилагается?..
Рассказывая мне эту историю, Феликс Рей вдруг замолчал, потом печально вздохнул и недоуменно развел руками:
«Ну, скажите, мистер Стоун,— говорил Рей,— скажите, мог ли я знать, что мое имя останется в истории только потому, что мой больной написал с меня портрет, которым я прикрывал дыру в обоях?!»