Мимо пронеслась стайка мальчишек. Ловко увернувшись от прикрикнувшей на них дежурной, они, смеясь и толкаясь, удалялись в другой конец перрона. Генриетта Львовна знала, что будут ребята стоять, разглядывая редких утренних пассажиров, кто-то, притиснув домик сложенных ладошек к грязному стеклу, будет смотреть в окна поезда, кто-то отважно перенесёт ногу прямо в тамбур, пока не видит сонная проводница. «Уедут. И эти уедут», - без горечи подумала женщина, просто констатируя факт. Городок вымирал на глазах.
Изогнутая лента поезда показалась вдали, выравниваясь, выпрямляясь на подъезде к вокзалу, и вот он вздохнул, чухнул, бряцнул колёсами и замер у перрона, словно служака, вытянувшийся во фрунт перед генералом. И на миг, один-единственный, короткий, как мазок закатного солнца, вокзал вдруг изменился. Исчезла обветшалость, заиграла золотом жёлтая краска стен, ровной шеренгой выстроились скамейки, перемежающиеся тумбами бетонных урн, дрогнула стрелка в часах…
- Быстрее, Генриетта, быстрее! Стоянка короткая! – торопит её мама – молодая, хрупкая, невозможно красивая в коричневом дорожном платье и крохотной шляпке-таблетке, небрежно закреплённой на чёрных кудрях.
Генриетта робко ступает на перрон, крепко прижимая к груди плюшевого Топтыгина, и страшно боясь, что потная от страха ладошка сейчас выскользнет из маминой руки, и поезд – шумный, вонючий - унесёт маму в страшное далеко, а она, Генриетта останется здесь совсем одна. «Бомм!» - бъют вокзальные часы, и мама ступает следом за Генриеттой на перрон. Весна тридцать девятого. Прощайте сады Ленинграда, здравствуй, маленький тихий город N.
Генриетта Львовна подкатила тележку к пятому вагону. Дверь раскрылась и показалась проводница Галина, вполоборота крикнувшая в сонное нутро вагона: «стоянка три минуты!»
Вручив улыбающейся проводнице подготовленный заранее пакет, Генриетта Львовна торопливо опустила деньги в карман жакета и поспешила к следующему вагону – оттуда вышли мужчины. «И как они умудряются унюхать еду через свой табачище?» - изумилась Генриетта Львовна, когда, не выпуская сигарет изо рта, пассажиры расхватали исходящие теплом и ароматами пирожки. Так происходило всегда, стоило только раскрыть сумку, и запах никому не позволял пройти мимо.
- Отправляемся! Просьба вернуться в вагон!
Мимо погромыхала, подпрыгивая на неровностях и звеня, самодельная тележка Василия. Он приторговывал сигаретами, пивом и другими жидкостями, умудряясь пробежать вдоль всего состава, пропихнуть свой товар в окна, выскочить из тамбура с деньгами чуть не на ходу.
- Удачно? – спросил он Генриетту Львовну, не замедляя шаг.
- Вполне, - деликатно отозвалась она, затягивая шнурок на опустевшей сумке и опуская клапан.
- И я – удачно, - довольно заявил Василий, и угромыхал подпрыгивающей тележкой в сторону ступеней.
Там он крякнет, выдохнет вчерашний хмель, от сивушного запаха которого на лету, должно быть, дохнут комары, и обхватив тележку длинными жилистыми руками, кряхтя понесёт её вниз.
Генриетта Львовна неодобрительно качнула головой. Василий пил, и сильно сдал в последнее время. Похудел, согнулся, а ведь человек-то неплохой, и не старый совсем…
На площади перед вокзалом собрались подростки. Немного, всего пятеро – две девушки и трое ребят. Они громко спорили, показывая друг-другу что-то на экранах своих телефонов. Все в одинаково синих джинсах, длинноногие и угловатые.
Генриетту Львовну опередила Ленка-кукольница. Судя по тому, как тяжело она волокла свою сумку, ей сегодня не повезло. Одна из девушек покраснела и отвернулась.
- О, Кать, твоя мамашка с работы ползёт, - загоготал рыжеватый подросток.
Девушка отшатнулась и отскочила в сторону, словно парень бросил в неё не слова, а камень.
- Козёл ты, Славка! – пихнула его вторая девушка и обняла подругу за плечи, что-то шепча.
Ленка-кукольница молча удалялась через площадь, сгорбившись сильнее обычного. У Генриетты Львовны кольнуло в груди. Жалость разливалась горячей волной под рёбрами. Жалость к непутёвой Ленке, не сумевшей устроить свою жизнь, к этим, мающимся от безделья мальчикам и девочкам, к спивающемуся Василию, к обветшавшему вокзалу, к городку, зажатому между обмелевшей рекой и заросшими бурьяном полями, где не осталось никакого производства, а в остовах заводских цехов жило только крикливое вороньё да бродячие собаки. Жалость к пожелтевшим клавишам рояля, из которых некому больше извлечь гениальные сюиты и ноктюрны. Жалость к промелькнувшему лету, возможно – последнему в её долгой, так быстро растаявшей жизни.