Генриетта Львовна развернулась, и пошла к главному входу в здание вокзала, прямо через стайку подростков, которые удивленно смотрели в её непреклонно выпрямленную спину. В прохладных сумерках пустого зала женщина постучала в закрытое окошко кассы.
- Чего? – скорее удивлённо, чем недовольно прозвучало из-за картонки с надписью «открыто», и она исчезла.
- Один билет до Ле… Санкт-Петербурга, пожалуйста. Купе.
- Генриетта Львовна?
На неё с изумлением уставилась располневшая, начинающая седеть Марина Круглова, которой когда-то никак не давались вариации и гаммы. Живая, как ртуть, девочкой она не терпела однообразия. Одарённая слухом, терпением она была обделена.
- Здравствуй, Мариночка, - Генриетта Львовна слышала свой голос словно со стороны, пребывая в загадочном трансе от принятого так внезапно решения.
- Уезжаете?
- Да. Мне давно пора.
Это прозвучало так двусмысленно, что Марина не нашлась с ответом, и просто сосредоточилась на поиске места получше. Генриетта Львовна никогда её не обижала, и всегда с большим терпением защищала Марину перед гневливой и спорой на наказания маман.
- Вот. Нижняя полка, пятый вагон. Отправление, - она сбилась, - ну, вы же сами знаете…
- Спасибо, - кивнула женщина. – Знаю. В двадцать – тридцать три.
В притихшем, словно он мог что-то почувствовать, доме Генриетта Львовна собрала вещи, складывая их в старинный саквояж – коричневый, кожаный, открытой пастью напоминавший ей в детстве зевающего бегемота. Вещей оказалось до странного немного. Последним она достала из простенькой деревянной шкатулки письмо в пожелтевшем конверте. Написанный фиолетовыми чернилами обратный адрес слегка размылся, но его вполне можно было разобрать: Ленинград, Коломенская улица, дом 12. И только вместо номера квартиры на самом кончике конверта расплывалось мутное пятно. Но Генриетте Львовне этот номер был известен. Цифры три и шесть, латунные, надраенные до блеска, красовались на высокой двери в их квартиру, и всякий раз, когда Матрёна вела Генриетту с прогулки домой, девочка замирала, в надежде увидеть, как солнце отразится в пузатой тройке или острохвостой шестёрке, чтобы весёлый солнечный зайчик заплясал на противоположной стене. Солнце редко заглядывало во двор дома, ещё реже - в окно на лестнице, тем ярче была радость Генриетты, когда такое всё-таки случалось.
Письмо пришло в пятьдесят шестом. Через семнадцать лет после ареста отца и их с мамой поспешного бегства в далёкий крохотный N. Семнадцать лет полной неизвестности и страха, через годы войны, голода и разрухи. Отец вернулся, и даже умудрился получить комнату в их старой квартире. Правда тогда она уже была коммунальной, на шесть семей, а ему досталась Матрёнина клетушка за кухней, но он был жив и звал их домой. Тогда, промозглой осенью пятьдесят шестого года, Генриетта Львовна и была в Ленинграде в последний раз. Чужой, спившийся, совершенно больной старик никак не совмещался в её сознании с блестящим инженером во френче военного образца, который жил в детских воспоминаниях. Видимо, в мамином сознании этот новый отец тоже не совместился, и они вернулись в N, не пробыв в Ленинграде и недели.
Конверт отправился в саквояж, и кожаный «бегемот» захлопнул свою пасть, щёлкнув замком.
По вечерам на перроне людно. На искалеченных скамейках выпивают, судачат о жизни, перемывают друг другу косточки. «Тусуется» молодёжь в конце перрона под громкую музыку. У Генриетты Львовны такая музыка вызывала свербящую головную боль, и она невольно поморщилась, взобравшись с саквояжем по крутой лестнице на перрон. Ленка-кукольница проводила её безучастным взглядом пустых, растерявших синеву глаз. Василий, пьяно покачнувшись, приветливо помахал рукой. Генриетта Львовна заняла привычное место у остановки пятого вагона. Случайно ли так получилось, или Марина подгадала нарочно, но женщине это показалось даже символичным. «Всё правильно» - утвердилась она, наконец, в своём решении.