Миссис Бэбкок едва сдержалась, чтобы не предложить Джинни намочить волосы и попробовать придать им более привлекательный вид. Но в последний момент поняла, что куда важней прически сам факт присутствия дочери здесь. Что она делает в этой палате? Миссис Бэбкок не могла ничего придумать и решила, что видит сон. Джинни в Вермонте и приезжает в Халлспорт, только когда этого нельзя избежать. Конечно, это наркотик… Ей ввели наркотик…
Дверь распахнулась, влетела мисс Старгилл, пошепталась о чем-то с Джинни, но миссис Бэбкок ничего не услышала, забывшись настоящим сном.
Утром ее разбудила миссис Чайлдрес. Миссис Бэбкок не понимала, зачем просыпаться так рано, если потом целый день нечего делать, разве что лежать и дремать. Но таково было правило, и не ей нарушать его.
Миссис Чайлдрес посчитала ей пульс, деловито глядя на свои огромные мужские часы. Этот ритуал успокаивал миссис Бэбкок. Другие органы могли барахлить, но верное сердце исправно качало кровь. Более восьмидесяти тысяч раз в день оно сжималось и расширялось, заставляя циркулировать по измученному телу почти семьдесят тысяч кварт больной крови. Подари ей Бог нормальную жизнь, оно отстучало бы еще два с половиной миллиарда раз. (Все эти сведения миссис Бэбкок почерпнула из «Семейной энциклопедии».)
— Почему вы будите меня так рано? — спросила она.
— Так принято. — Миссис Чайлдрес закрыла глаза, подсчитывая пульс миссис Бэбкок. — Так принято. — Она закатала рукав ночной рубашки, надела манжету и стала измерять давление. Каждое утро — одно и то же; точно так же ей измеряли давление в приемном покое, когда она впервые узнала, что у нее не простое кровотечение, а тромбоцитопеническая пурпура. Тогда сам доктор Фогель, белокурый, краснолицый, задыхающийся от быстрого шага, измерял ей давление. Потом авторучкой начертил у нее на предплечье круг диаметром пять сантиметров и через каждые пятнадцать минут подсчитывал крошечные синяки. При норме пять их было несколько дюжин. Во времена пересадки сердца этот допотопный способ показался ей очень странным. С того дня крошечные кровоподтеки — петехии, как их называл доктор Фогель, — появились на всем ее теле. Они росли и сливались в огромные синяки, менявшие цвет.
Миссис Чайлдрес еще не измерила давление, а желтые, зеленые, черные и вишневые синяки на руке миссис Бэбкок тупо заныли. Боль растеклась по всему телу, заставив ее застонать.
— Простите, дорогая, — не отрывая глаз от стрелки, пробормотала миссис Чайлдрес. Она была хорошим человеком. Миссис Бэбкок была рада увидеть, что ее будит не мисс Старгилл, а опытная пожилая миссис Чайлдрес. Но главное — ее муж работал на военном заводе, и медсестра гордилась тем, что меняет тампоны в носу у жены самого покойного майора Бэбкока. Миссис Чайлдрес знала, что такое боль, страдая время от времени от ишиаса, и была гораздо терпеливей, чем мисс Старгилл. Хотя… у стремительной девушки была перспектива исправиться. Заведет несколько малышей, перенесет сотрясение мозга или еще что-нибудь в этом роде и станет не менее сострадательной.
Миссис Чайлдрес записала что-то на карточке и подняла ланцет. Миссис Бэбкок вздрогнула, как собака Павлова перед очередным опытом.
— Надо, — твердо сказала медсестра. — Сегодня — анализ на свертываемость.
— Но вы же вчера его делали!
— Не вчера. Три дня назад. — Миссис Чайлдрес ловко уколола палец на левой руке миссис Бэбкок.
«Я для них — как подопытный кролик, — подумала та. — Не на ком больше ставить опыты». Медсестра приложила к кровоточащему пальцу кусочек ваты и ободряюще улыбнулась. Конечно, все эти обходы, анализы, уколы, медикаменты — все очень надоело миссис Бэбкок, но кровотечение все-таки остановили.
Она никогда не могла похвастаться умением ощущать время, даже когда была здорова. Уэсли — совсем другое дело: он мог назвать не только число, месяц и год, но даже точное время вплоть до минут, не глядя на часы. Муж относился ко времени как к драгоценному ресурсу и редко делился им с чужими. Его ограбили. Сердце перестало биться значительно раньше, чем отстучало 2,5 миллиарда ударов.
Здесь, в больнице, не было ничего, ради чего стоило бы отсчитывать дни. Не было фотографий, напоминающих ей о детях или об Уэсли, когда он был красивым молодым офицером, или о седом сумасшедшем отце, или о дюжине других близких ей людей. Дома она целыми днями могла ничего не делать — только слоняться по комнатам, вспоминая прошлое. Здесь, в сверкающей чистотой больнице, в этой безликой палате, у нее не было прошлого.