— Примите мой совет, — воскликнул мистер Соломон. — Заведите целый дом детей!
— Ну, не знаю… — промямлила Джинни. Интересно, почему старики, явно перенесшие климакс, всегда дают этот совет? — Вы все еще продаете классные кольца?
— Ах, теперь совсем не та молодежь! Они не покупают кольца, как вы. Знаете, что они носят? Серьги! И мальчики тоже.
— Значит, вы продаете классные серьги?
— Продавал. Пока не очутился здесь.
— Мистер Соломон установил на баптистской церкви электрические колокола, — вставила миссис Бэбкок. — Разве не восхитительно?
Джинни неуверенно кивнула.
— А это — сестра Тереза, — продолжала мать. — Она учительствовала в школе святого Антония. — Сестра Тереза покраснела и с преувеличенным вниманием уставилась в тарелку. — А миссис Кейбл ты помнишь?
Джинни вежливо улыбнулась слюнявой миссис Кейбл и вспомнила, как та раскачивалась на круглой шаткой табуретке, колотя по клавишам и громко подпевая себе слабым сопрано: «Иисус любит маленьких детей». Теперь она была поглощена тем, как донести до рта рис и при этом его не рассыпать.
После обеда Джинни взяла мать под руку и медленно повела в палату. Мать села на кровать, халат распахнулся, обнажив ноги. Джинни отвела глаза, чтобы не видеть отекшее черно-голубое тело, и подтянула к груди матери одеяло. В ее жизни самые сильные переживания были связаны с матерью и Венди. Самую сильную физическую боль она испытала, рожая Венди. Самое большое наслаждение — при ее зачатии, а может, при кормлении грудью. Боли она не помнит; но, наверное, еще большую боль она испытывала, рождаясь сама, а сосать мамину грудь, прижиматься и мурлыкать было самым главным счастьем. И о матери, и о Венди она вспоминала по ассоциации с какими-то звуками, запахами, ласками. Как все дети, Венди часто будила ее по ночам. Джинни заворачивала ее во фланелевую пеленку и несла, как кошка котенка, в их с Айрой постель. В заиндевевшие окна стучали ветви, медленно падали снежинки… Венди шумно сосала, сжимая пухлыми ручонками истекающую молоком грудь. В лунном свете мать и дочь тихо любовались друг другом, пока Айра не обнимал их обеих и счастливо засыпал снова.
Чувствовала ли ее собственная мать к ней что-нибудь подобное? Джинни вопросительно посмотрела на желтое одутловатое лицо. Конечно, нет. Мать не хотела, чтобы Джинни было хорошо, и всякий раз при одном намеке на то, что у дочери есть тело, требующее чувственного наслаждения, заикалась и смущалась.
Порядок восстановился, когда Венди немного подросла. Стоило Джинни утром пошевелиться, как чуткие, словно у олененка, ушки Венди улавливали этот звук, и она радостно кричала: «Мамочка, найди меня!» Джинни входила в детскую, заглядывала в шкаф, корзину для белья, за книжную полку. Чем невероятней было место, куда она заглядывала, тем больше радовалась Венди. Наконец Джинни натыкалась на ерзающий от нетерпения маленький холмик под одеялом и тащила в спальню, где ждал улыбающийся Айра.
Иногда Венди хватала Джинни за грудь и шепелявила:
— Это сто?
— Мой сосок.
— Чтобы я пила молочко?
— Да.
— А это — мои сосочки. — Венди гордо дотрагивалась до собственного крошечного соска. — Для моей дочки. И для детей.
— Сколько же их у тебя будет? — спрашивал Айра. Она начинала загибать пальчики. — Девять? — смеялся он. — Измучаешься, пока накормишь.
— Мне мама поможет, — серьезно отвечала она.
Все! Хватит! Зачем себя мучить? Почему не вернуться к Айре и не завести второго ребенка? Он — добрый, заботливый, надежно устроен. Он примет ее, если она все объяснит…
— Слава Богу, я не так плоха, как мистер Соломон или сестра Тереза, — сузив от боли глаза, пробормотала мать.
— Что с ними?
— У него — эмфизема, у сестры Терезы — рак. У меня, к счастью, все не так серьезно. Скоро я вернусь домой.
Тон, которым она произнесла последнюю фразу, напомнил Джинни ребенка, пытающегося убедить себя, что в его кроватке нет чудовищ.
— А что говорит доктор?
— Что у меня тромбоцитопеническая пурпура.