За два дня до моего отъезда мы договорились, что встретимся здесь в День благодарения, когда я приеду домой. Мы долго молчали. По едва заметной, спрятанной зарослями малины и дикого винограда тропинке я поднялась на вершину холма. Подо мной лежало начинающее желтеть поле; голштинские коровы выстроились в очередь на дойку. В дверях летнего домика стоял Клем — стройный, смуглый, красивый — и смотрел на меня. Он медленно поднял руку. Я тоже подняла свою в ответ. Потом повернулась и похромала домой.
Моя комната в Уорсли была под самой крышей. Я специально выбрала такую из-за соседства с пожарной лестницей. Сверху я обозревала вымощенный плитами двор и небольшое озеро, на котором каждое утро тренировались гребцы. В середине двора на песчаном постаменте красовались огромные бронзовые солнечные часы, украшенные металлическими листьями. А над озером возвышалась богиня охоты — бронзовая Артемида. Моя комната была одной из трех в блоке с ванной. Я с удивлением обнаружила, что ванные комнаты в многоэтажных домах расположены точно одна над другой.
Комната была невелика. В сущности, я могла бы сказать, что живу в мансарде. Первые пару месяцев я провела или там, или в библиотеке. Я не хотела заводить знакомства. Меня не интересовала общественная жизнь. Если становилось грустно, я вспоминала Халлспорт. Здесь я постоянно ощущала свою неполноценность. Преподаватель английского вернул мою автобиографию с оценкой «банально»; преподаватель истории назвал меня «фанатик-материалист»… Дело было не в том, что я мало читала или не училась как положено в последнем классе средней школы, — причина крылась в моих умственных способностях. Вернее, в их отсутствии. Короче говоря, оказалось, что я не способна мыслить. В конце концов, раньше мне не приходилось этим заниматься, и теперь я неожиданно для себя оказалась в роли идиотки.
Я написала Клему множество грустных писем. Он отвечал такими же. Мы хотели одного: пожениться и жить счастливо, а не страдать в целомудренном одиночестве. Близился День благодарения. Я позвонила майору и сообщила, что скоро приеду домой.
— Ни за что! — заявил он. — Еще слишком рано. Ты только что уехала. Кстати, отец Клема сказал, что он получает от тебя письма.
— И что в этом плохого?
— Ничего. Но и думать не смей о приезде домой. — Мы одновременно повесили трубки. Я подумала, когда он станет старым, больным и несчастным, лучше пусть не стучится в мою дверь. Я написала Клему, попросила приехать на День благодарения и вложила в конверт чек. Он ответил, поблагодарил и сообщил, что чек не поможет: майор аннулировал платеж, а в Халлспорте он распоряжается всем.
В кафетерии на Нарвардской площади в компании случайных людей я с ненавистью ела свою индейку. Рядом сидел второкурсник из Бирмингема, такой жалкий и одинокий, что я пошла с ним в его квартиру и легла в неопрятную постель, отдавшись ему без всякого энтузиазма или нежности под полкой, заваленной книгами и конспектами «Стадий жизненного пути» Кьеркегора.
Вернувшись в Уорсли, я решила покончить с сексом: мой неуклюжий ум нуждался совсем в другом.
Только я начала мечтать о рождественских каникулах, как через несколько дней пришло письмо от Клема. Он писал, что они с Максин обручились. Ему очень жаль, но нам не суждено быть вместе. После всего, что у нас было, он смеет надеяться, что мы останемся друзьями.
Я уговаривала себя не обижаться на Клема, но не понимала, как можно бросить меня после всего, что мы пережили. Лживый подонок! Сначала чуть не убил, а потом бросил одну в холодном и мрачном городе, среди равнодушных, чужих людей. А подлая Максин? Я буду драться! Я прилечу домой и прямо из аэропорта брошусь в его объятия! А потом разорву Максин яремную вену…
После всех этих мыслей я очутилась в больнице. Сначала с лихорадкой, потом с ангиной. Мисс Хед принесла учебники, чтобы я готовилась к экзаменам, но я отворачивалась, твердо решив умереть. Мне ничего не хотелось. Даже покоя.
В сочельник мисс Хед снова появилась в моей палате. Я закрыла глаза, притворившись спящей.